Аврамий, прочтя грамоту, повеселел.

— Пойду теперь же к патриарху, — сказал он.

Ужаснулся я: неужто Аврамий и впрямь хочет земле Русской и вере изменить и королевской неправде служить? Неужто теми худыми поместьишками купился? Но заблуждался я, и всуе было опасение мое. Когда ушел гонец, сказал Аврамий с усмешкой:

— А я-то, Данило, не знал, как мне к Гермогену подступиться, чтобы всю правду ему сказать о нашем посольстве и о королевском злом ухищрении и коварстве. Поляки ведь ныне с Гермогена глаз не спускают, а Федька Андронов, сучий сын, лапотник, всех королевских недоброхотов в список пишет. А теперь у меня есть вина, ради коей приблизиться к патриарху. Подойду к нему под благословение, скажу тихонько самое вящее: чтобы стоял твердо в истинной вере и звал православных крепиться всем заодно против польских людей. А потом уже громко стану провозглашать противное, соглядатаям во успокоение. Патриарх уразумеет.

И пошел Аврамий в Кремль.

Сего же дня народ повалил во множестве к Пречистой Соборной, и я с толпою пошел. А говорили люди: дескать, патриарх во храме такую проповедь говорит, какой еще не слыхано. Что король-де Жигимонт хочет веру попрать, а сына своего нам давать и не помышляет, а послов-де под Смоленском притесняет. И если не приедет королевич и не освятится светом истинной веры, то чтобы мы все, русские люди, встали бы против польских людей и всех иноземцев, и он, патриарх, благословляет нас стоять до смерти.

И все люди весьма любопытствовали и стремились послушать самолично такую небывалую проповедь.

И так с толпою я пришел к соборному храму Пречистой Богородицы, честного и славного ее успения. Но поляки уже прознали о деющемся во храме: встали у дверей и народ в церковь не допускали.

Люди московские вознегодовали и стали кричать:

— Как вы, хохлы, смеете не пускать христиан в храм Божий? Или король уже богослужение запретил? Может, хотите вместо наших святых церквей своих поганых костелов наставить?

Совсем уж было оттеснили польских сторожей, но тут на беду к ним подмога подоспела: целая конная рота, а на челе ее Федька Андронов.

— Разойдитесь, господа, подобру-поздорову, — крикнул он нам. — Здесь не богослужение, а воровство и крамола. Господь патриарха разума лишил. Разве пристало мужу духовному о мирских делах вещать, да еще в Божием храме? Мы, бояре московские, заклинаем вас и призываем: не слушайте Гермогена, расходитесь по домам своим и не бесчинствуйте.

— Уж ты-то боярин! — ему люди отвечали. — Отец твой был торговый мужик, лаптями торговал. А ты изменою вознесся. И еще смеешь на патриарха хулу возводить. А что есть на Москве истинных бояр, так и те все изменники, королю продались.

Стали тогда поляки народ попирать, и конями топтать, и саблями грозно махать. И пришлось нам разойтись.

Гонсевский да Федька Андронов, нынешние начальники московские, запретили людям из домов выходить поутру и вечером. А все наши стрельцы давно уж из города повысланы в дальние уезды.

Поляки новое постыдное и ужасное дело совершили: патриарха Гермогена под стражу посадили. А бояре не только не запретили, но даже сами и присоветовали. Долго ли еще будет наше терпение длиться?

Аврамий говорит, что люди оттого доселе не ополчились против поляков, что многие еще ждут Владиславова пришествия, не ведая об обмане королевском. Но главная вина таковой робости есть калужский вор, который теперь сидит с Маринкой в Калуге и крепок весьма. Поэтому люди мнят: если не поляки, то вор. А за вора немногим охота стоять до смерти.

Предивные вести дошли до нас из Калуги. Вора-то уж нет! Он, говорят, прогневался на каких-то татар, бывших у него на службе, и казнил некого татарского князя, а сродич того князя осерчал и задумал отмщение воздать. И поехал ложный Димитрий на охоту, а все его ближние дворяне по лесу разъехались, и не случилось подле него защитников. Тогда подскочил к царику тот татарин и отсек ему саблей голову.

В Москве теперь колокола звонят, и радуются все, а поляки пуще москвичей веселятся. Они царика боялись, а теперь мнят, что у русских людей никакого оплота не осталось, чтобы творить противное королевской воле. Того они, глупые, не разумеют, что те из нас, кто честь и стыд еще не позабыли, сами боялись царика, а теперь всем православным христианам легче будет против литвы встать заодно.

Давно я о том проведал, да все забывал написать, что Яков Делагарди теперь стал врагом земли русской, не лучше поляков. Он наши полуночные города воюет и к шведской державе присоединяет: Корелу, Ладогу, Орешек и прочие.

Келарь Аврамий сказал мне:

— Уезжаю я, Данило, в Троицу. В Москве мне более делать нечего. Да и поляки теперь на меня в обиде, что я им службы не сослужил, патриарха не усмирил. А что я, холоп ничтожный, могу поделать, коли он закоснел в упорстве своем? — тут подмигнул мне Аврамий. — А ты, Данило, пожалуй, поезжай в свое село Горбатово, живи там тихо да добро. И молись за меня, грешного.

— Батюшка, смилуйся, дозволь мне в Москве остаться еще на малое время и здесь на Троицком подворье пожить. У меня тут еще не все дела уряжены.

Усмехнулся Аврамий:

— Неужто не хочет твоя Настёнка из Девичьего монастыря уходить?

— Не хочет, батюшка. Там-то у ней всё ладно, да кормят сытно, от всякого лиха оберегают. А ко мне у ней такого доверия нету, ради юности лет моих.

— Ой, смотри, Данило, доведут тебя девки до беды. Я же и сам, когда был в твоих годах и постарше, из-за них, проклятых, многие великие скорби претерпел. Даже до того дошло, что пришлось в монахи постричься. Но это я тебе говорю не для разглашения, и ты пожалуй, мои слова в свое писание не вписывай.

— Я не только ради Настёнки остаться хочу, — сказал я. — А хотелось бы мне паки послужить дому Пресвятой Троицы. Ежели есть какая тайная работа, которую надобно в Москве совершить, я с охотой и радостно возьмусь.

Аврамий поразмыслил недолгое время, а после сказал:

— Ты ведь книжник, вот и дам я тебе работу по твоему умению. Написал бы ты, Данило, для всех православных христиан книгу разумную, и дал бы ее людям, а они пусть списки списывают и другим передают. Напишешь?

— Не только напишу, но за великую честь почту. Такая служба мне не в труд, а в удовольствие. Скажи лишь, о чем написать.

— А обо всем, что сам видел и знаешь. Как поляки нам грубят, как стреляют в образ Пречистой Богородицы, как великих послов утесняют, как обмануть нас хотят, и конечно поработить и веру попрать. Особо напиши, чтобы королевича не ждали: тому не бывать, чтобы Сигизмунд нам сына прислал; он сам желает царствовать, и нас мнит уже покоренными, ибо мы безначальны, меж собою несогласны, и к рабству привычны, а бояре наши уже к королю преклонились.

Да облай покрепче бояр-изменников, да Федьку Андронова. Да воспой хвалу Филарету с князем Василием, и граду Смоленску, и патриарху Гермогену: скажи, что они, как столпы, всё государство наше поддерживают. И пусть все православные христиане доблестью и стойкостью их воодушевляются и против польских и литовских людей поднимаются.

А про меня ничего не вздумай писать, и себя поостерегись выдавать, а про тех послов, которые из-под Смоленска вернулись, скажи: не ведаю, мол, истинно ли они к королю прилепились, или же втайне нам верны и только до времени притворяются.

Не до денника мне нынче, ибо пишу я книгу по Аврамиеву наказу. Без устали тружусь с великим прилежанием.

Книга моя еще не закончена, но написал уже много, и заглавие придумал. Вот такое: «Новая повесть о преславном Российском царстве и великом государстве Московском, и о страдании нового страстотерпца святейшего Гермогена, патриарха всея Русии, и о посланых наших, преосвященном Филарете, митрополите Ростовском, и боярине князе Василии Голицыне с товарищи…» и так далее. Заглавие написал я столь пространное, дабы читающим уважение внушить. Всякому же ясно, что не может быть пустошных речей в книге с таким протягновенным и долгим названием.