Сказав так, Давид велел отворить ворота и повел свое войско на врагов божьих. Поляки же и литва и русские изменники увидели, что идет рать отборная, на добрых конях, в доспехах сверкающих и при многом оружии, немецким порядком ладно устроенная. И загудели еретики в свои трубы и, быстро снарядившись, вышли всем множеством против Давида.

Сошлись рати перед городом на всполье и стали биться. Мы же из города смотрели и мешаться не смели.

Вот мало-помалу еретики стали одолевать. И погнали давидову рать острием меча; те же сначала по немецкой науке согласно отступали, а потом побежали нестройно. И вошли в монастырь в величайшей ярости и в гневе, а иные в слезах. Давид же сотников своих и десятников ругал зло. А мне один из ратных сказал:

— Что, малец, посмеиваешься? Это мы только разогреться ходили, а вот теперь выйдем снова и поганым отомстим, воронье накормим их телами.

По малом времени Давид, еще дыша рвением, снова выходит на брань. И опять враги, решительно нападая, все устроение Давидова войска разрушают и по краям его обходят, и хотят окружить и окончательно погубить.

Мы же, глядя из города, могли только плакать, а помощи не смели подать из-за запрета. Но помалу стали троицкие люди сходиться к Красным воротам с оружием, какое у кого было. И я туда пришел. А через ворота было нам видно, что войско давидово врагами люто побиваемо.

Тогда старец Нифонт сказал:

— Что же, братья, так и будем смотреть? Дадим врагам божьим порубить кедры в дубраве, сокрушить нашу надежду? Да простится им гордыня их, а на запрет их наплюем.

Тут и воевода князь Григорий махнул рукой и сказал:

— Идем с богом, скорее. Побежали мы вон. Кто коня имел, вперед ускакали и вдоль речки Коншуры оврагом стали противника обходить сбоку. А мы, пешие, устремились за конными следом, но не поспели. Те из оврага внезапно на литву наскочили. Враги тогда от давидова войска отстали и против наших обратились. Давид же успел увести войско в город. А троицкие люди рассыпались розно и тем же оврагом вернулись все невредимыми.

Мы со старцем Нифонтом возвращались в числе последних. И я приуныл, выход мой оказался никчемным, и пользы никакой от меня не было. А пробирались мы кустами близ Подольного монастыря.

Вдруг из-за веток выпрыгнул пьяный казак изменник с бердышом, и, ругаясь непотребно, замахнулся, чтобы головы нам отсечь. Я же его из пищали застрелил в упор. И добрались мы с Нифонтом до ворот благополучно.

У Давида и воинов его вся гордыня враз пропала. Более над нашей простотой не смеются и мудростью немецкой не похваляются, а величают нас господами и за один стол с собою сажают.

Вчера была удачная вылазка: много литвы побили и пленных захватили 20 человек. А трое детей боярских и с ними 14 черных людей добровольно в наши руки предались.

Говорят, у врагов божьих ныне ратного духа изрядно поубавилось. Никто уж не надеется взять монастырь. Да и во многих других городах и под Москвой дела у них плохи. Литва и поляки русским изменникам больше не верят, а те от них во множестве бегут и целуют крест царю Василию.

Российскому же государству теперь новая беда угрожает. О ней я расскажу в свой черед. А теперь мне недосуг, пора в пекарню идти работать.

Увидел король польский Жигимонт, что не могут его разбойные людишки под началом тушинского царика одолеть российское воинство и народ русский, не умеют взять ни Москвы, ни Троицкого Сергиева монастыря. Да еще князь Михайло Скопин со шведскими немцами славно врагов побеждает и многие города освобождает.

И помыслил король в сердце своем: «Что мне этот самозванец? Никто же не верит, что он Димитрий, и мои люди не хотят ему служить. А пойду-ка я, Жигимонт, сам со своим королевским войском на московского царя. В Российском государстве теперь смута, так никто мне не посмеет воспротивиться, да и сил у них не достанет. А мои паны тогда все от тушинского царика ко мне перейдут».

И пришел этот богомерзкий Жигимонт в сентябре месяце с превеликим войском ко граду Смоленску, и обложил город. А в Смоленске сидит храбрый воевода Шеин. И горожане крепко защищаются и города не сдают.

В тушинском же стане у самозванца сделалось смятение, и стали паны уходить под Смоленск к королю своему. Также многие бегут из-под Троицы. Но черный люд отнюдь не расходится: им все едино, с кем воевать, лишь бы кровию буйство и лютость свою напитать.

Гордые же начальники Сапега и Лисовский не за Димитрия, не за короля стоят, и не за веру свою латинскую, не за вольное польское государство, а только сами за себя. Ведь оба они в опале от короля и сейма, сиречь думы панской.

Зачем так много говорю? Вот коротко: троицкой осаде близок конец, российской же смуте и разорению еще долго продолжаться.

Сапежинцы да лисовчики снова в трубы гудят, надрываются. Уж не хотят ли приступ учинить? Пускай приходят, встретим со всею честию.

О чем бы еще написать? Житье наше осадное не такое уж теперь скорбное и тягостное; против первого года осады, можно сказать, благополучное.

Милостью божьей от морового поветрия мы избавлены: с октября уже никто от цинги не умирает. Летом же запасли мы трав и кореньев целебных, да и кормимся теперь получше, чем раньше.

Помните ли, господа и братья читающие, как некие иноки вопили, что пищи у нас на неделю осталось, а ведь Давид Жеребцов пришел налегке и ничего для питания потребного с собою не принес? Сильно же эти иноки заблуждались: кажется, и по сю пору мы хлебом и рыбой и горохом преизобильны. Кормят же нас теперь хорошо, а если день выдается не постный, то еще лучше.

И снова появились в обители невесть откуда и вина, и сладкие меды. Только ратным уж не развеселиться, как прежде. Почти все девицы да женки молодые в городе давно перемерли. И не только беспутные, но и честнейшие. И не мечом убиты, а работою тяжкой во гроб сведены; никого гнев божий не минул. Упокой, господи, душу рабы твоей Оленки Никифоровой дочери. Не вспоминать бы мне.

В четвертом часу ночи вдруг зазвонили в колокола прегромко. Мы же, одевшись, поспешили из келий вон. А ночь темна была, но множество факелов светилось. И я увидел на дворе монастырском большую рать новопришедших воинов со всяким оружием, дивно снаряженных.

И вскоре сведал от людей, что пришел из Александровской слободы от князя Михаила воевода боярский сын Григорий Волуев, а с ним отборных воинов 500 мужей. Пришли же переведаться с еретиками и войско их смести.

А об этом Григории Волуеве я и прежде слыхал, и в книге моей он был уже раз упомянут. Он же, назад тому три года с половиною, застрелил из пищали Гришку Отрепьева, самозванца. А ныне пришел спасти пресвятую обитель, дом чудотворца Сергия, от нового самозванца, вора тушинского.

Выехал вперед на вороном коне воевода Григорий Волуев; в свете факелов лицо его словно неземным огнем пылало, глаза же, как угли красные, блистали. Сказал он:

— Многословием не утомлю вас. Со светом пойдем все вместе на врагов и рати их сокрушим. Речи конец и аминь.

Сказал Алексей Голохвастов:

— Это нам любо. С нами бог, и никто против нас! Постоим, братья, в последний раз за государя царя Василия Ивановича!

Тут Григорий вновь уста открыл и молвил:

— Что мне Василий? Я за одного лишь человека стою: за государя моего князя Михаила Васильевича Скопина. Он один есть муж славный и достойный; только в нем русской земли спасение.

И сделалась в собрании нашем тишина: удивились все, что Григорий так смело сказал.

Наутро отворили городские ворота, и вышло все православное воинство на смертную брань. Я же с немногими другими оставлен был в городе стены оборонять.