Житницы же наши так и не иссякли, ибо Господь чудесно их наполнил. А было это вот как: служебник житницы Спиря Булава мел сусеки на хлебы братии. Вдруг видит: в стене щель, а из щели рожь течет. Он пять четвертей намел, а всё не перестает течь. Прибежал он тогда ко мне в изумлении, отвел меня в житницу, и я сам видел это чудо своими глазами. И этого хлеба, что тек из стены, нам на всю осаду хватило.

Вот что поведал мне келарь Аврамий. От себя я ни слова не прибавил: как слышал, так и написал, вкратце, с его благословения.

Еще о многом мы беседовали со старцем Аврамием, но не обо всем здесь можно говорить. К тому же время позднее и чернила конч

С утра зазвонили в колокол. Весь народ из домов повыбежал, и поднялся шум и вопль великий. Все друг у друга спрашивали: «О чем звонят? Не пожар ли? А здоров ли государь наш батюшка Михайло Васильевич?»

Но из-за крика и звона люди друг друга не слышали, и никто не ведал, о чем звон. Аврамий же мне сказал:

— Ну-ка, Данило, беги разузнай, чего ради этот шум. Есть на Москве любознайки и проныры, а таких как ты еще не бывало: у тебя Божий дар.

Вскочил я тотчас на коня, и, ловко меж людей пробираясь, улицей Никитскою достиг Белого города Никитских ворот. Привязал я коня к надолбе и залез на воротную башню. Оттуда видно далеко. Вот смотрю я и вижу: от города верстах в семи, за речкою Ходынкой, столп дыма черного встает и до небес достигает, и огонь великий пылает, словно врата ада отверзлись.

Тут-то я понял, чего ради шум и ликование, но хотел своими глазами увидеть вблизи, и потому немедля сошел с башни и скорейшим шагом поехал к Тверским воротам Земляного города, оттуда к стану царева войска на Ходынке, а оттуда уж прямиком к воровскому Тушинскому городку.

В скором времени приехал я туда и встал в том месте, откуда далее уже нельзя было ехать из-за великого жара. Подлинно, я не обманулся: весь воровской стан пламенем объят, стены деревянные рассыпаются, и башенки опровергаются. Воров же русских и поляков ни единого человека не видать, уж и след их простыл.

Премного я тогда возрадовался и закричал громко, вместе с прочими собравшимися там людьми, славу князю Михаилу. Поистине он славы достоин: ведь даже и не ходил еще на Тушино, только в Москву пришел, а воры уже разбежались, одним именем его в страх повергаемы.

Люди же московсие сказали, что никто из них Тушинского городка не зажигал, а поляки сами, ночью убегая тайно, предали его огню, чтобы нам не достались животы их, которые они не сумели увезти с собою.

И так с великим ликованием возвратились мы в город Москву. Я же многих обогнал и еще до обедни возвратился на Троицкое подворье, и все виденное поведал келарю Аврамию, братии и слугам.

Вот поэтому у нас нынче радость превеликая и празднование. И еще более мы бы веселились и пировали, когда б не великий пост.

Не все, однако, ладно в царствующем граде. Царь и бояре принародно всякий день князю Михаилу почести воздают, народ его славит и толпою всюду за ним ходит, и во всех церквах за здравие его молятся. Но это все напоказ. А у царя Василия и прежде слово и дело частенько в несогласии бывали. И в боярском совете — скажу по секрету — ныне многоразличные коварства умышляются и сети плетутся диавольские.

Послал меня келарь Аврамий к шведскому воеводе, к Якову Делагарди. Живет Яков в красных палатах недалече от нас, в Китае городе на Варварской.

За нашим Троицким подворьем царевы тайные люди с Разбойного приказу день и ночь следят, как и за многими иными домами. Потому что царь Василий ныне весьма опасается какого-либо против себя коварства. Наслушался царь злых наветчиков, да и сам небось знает, как московсие люди славят князя Михаила и хотят его его в цари вместо Василия. Оттого преисполнилось сердце Василиево завистью и злобой. На людях он это скрывает и по-прежнему сродича своего Михайла Васильевича честит и зовет спасителем. Однако это лишь притворство и лесть.

И вот из-за этого слежения, из-за тайных людей, келарь Аврамий и не стал Якову грамоту посылать, а передал всё со мной на словах изустно. Потому что те тайные люди могут любого человека взять и обыскать, и если какую грамоту найдут, то прочитают и царю донесут (нынче в Москве и впрямь появились прелестные грамоты от короля Жигимонта; вот их-то и ищут). Я же теперь у келаря Аврамия в большой милости, и он мне во всем доверяет и на рассуждение мое полагается.

Пришел я к Якову в хоромы его, и Яков меня впустил и на скамью усадил, и толмача позвал, потому что Яков доселе русскому языку мало умудрен.

— А я тебя помню, — сказал Яков. — На тебя троицкие люди мне перстами указывали и говорили, дескать: у нас даже и малые дети в осаде сражались, словно львы, и, отбивая приступы, стреляли из пушек и бросали камни. И вот этот, говорили, отрок Данило самолично нескольких литвяков убил.

Сказав так, подарил мне Яков зайца сахарного превкусного.

Я же ему ответствовал вежливо, что и я о нем наслышан. И некоторые из его славных побед назвал. Так мы любезно и приятно с Яковом беседовали.

Потом он спросил меня, о чем мне келарь Аврамий наказывал с ним, с Яковом, говорить. Я ответил так:

— Стало нам ведомо, что некие бояре князю Михайла Васильевича зло умышляют и погубить его хотят. Опасаемся мы, не отравили бы его ядом изменники и завистники. Особенно же от тех следует ждать беды, кои погибелью спасителя нашего, князя Михаила, сами немедля бы возвеличились и место его заступили.

Ты же, Яков, есть ныне первый друг и приятель князю Михаилу; ты к нему в любой час вхож, и он к твоим словам всегда ухо преклоняет. Вот и сказал бы ты ему три таковые вещи.

Первая: остеречься бы ему того мужа знатного, который был некогда главным воеводой и смотрит теперь на князя Михайла с завистью и хочет снова над войском встать. Мнит он: «Всё труднейшее уж Скопин совершил, а закончить дело и моего ума хватит; больше не нужен нам этот выскочка Михайло Васильевич, обойдемся и без него, а вся слава тогда мне достанется, его же скоро забудут».

Вторая: князя Михайла никто не посмеет ножом зарезать, ни саблею зарубить, ни другими способами явно убить. А если (да не попустит того Господь!) настолько распалятся изменники злобою, что восхотят все же заступника нашего и спасителя Михаила жизни лишить, то единственно сумеют того достигнуть посредством яда. Посему не ходить бы князю Михайлу по честным пирам, а сидеть бы дома, в своих палатах княжеских. Пока великий пост, ему есть чем отговориться: пусть отвечает, дескать, не можно мне в пост пировать, тем паче, что не избавил еще Господь наше царство от всех супостатов. А когда настанет великий день, светлое Христово Воскресение, то тут уж князю отговориться будет нечем. Посему, надлежит ему любым средством выйти из Москвы в поход прежде великого дня, а это будет апреля месяца в восьмой день.

Вот третье, что келарь Аврамий наказал тебе передать для князя Михайла: дошло до нас, что гетман Рожинский из Тушина все воровское польское войско увел к Волоку Ламскому и к Иосифову монастырю. И надобно Рожинского побить, пока он не успел еще соединиться с Жигимонтом или с Сапегою. А с королем Рожинский доселе не поладил, потому что король не хочет ляхам жалованья платить за ту службу, что служили они воровскому царику. Сапега же сидит в Дмитрове и под начало Рожинского не хочет идти, бережет свою вольность. Однако в скором времени воровские начальники могут свои раздоры оставить, будучи к тому понуждаемы страхом пред князем Михаилом. И тогда побить их будет трудно.

Яков мою речь внимательно выслушал, и омрачилось лицо его печалью. И сказал он:

— Видно, и впрямь плохи дела у друго моего, храброго князя Михаила, если троицкие начальники с такими вестями идут ко мне, к неправославному, по-вашему к еретику. Неужели нет никого из больших московских бояр, кто был бы верен Михаилу Васильевичу?