— Что за товар везете, братцы? — спросили мы у них.

— А гостинец гетману от князя Мстиславского, — ответили они. — Арбузов да вишен. А вы с чем едете?

— А мы ему тоже добрый арбуз везем. Вот этот, вишь ты, еретик над монастырскими девками хотел насильство чинить. Пускай те перь гетман покажет, какой он нам, москвитянам, друг и о нашем благе радетель.

Привезли мы Блинского к самому польскому стану у речки Сетуни, и там польские приставы его у нас забрали и унесли. А гетман велел нам передать на словах, чтобы мы о том постыдном деле московским людям отнюдь не рассказывали, дабы из-за одного нечестивца не испортить столь трудно добытого согласия и не помешать мирному совещанию. А Блинского гетман обещал наказать, но не смертью, а полегче, того ради, что Блинский не успел греховного дела сотворить, а только лишь покусился. И наперед гетман поклялся своих людей до таких наглостей не допускать. И дал нам всем четверым поминки, по арбузу каждому.

Настёнка с Иринкой премного обрадовались арбузу. Сей редкостный плод весьма вкусным оказался: мякоть у него красная, сладким соком напоенная; во рту словно мед растекается. Половину мы сами съели, а половину девицы отнесли царевне Ксении и королеве Марье.

Дал Бог, у нас все тихо да ладно. Воровское войско на город более не нападало. А бояре по сей день всё советуются с поляками, как бы избрать Владислава на царство. Никак не могут уговорить гетмана, чтобы Владиславу креститься в православную веру. Гетман-то отнюдь против нашей веры не возражает, но говорит, что нельзя силою нудить королевича: он-де сам волен решать, в какой ему быть вере, и как он рассудит, так тому и быть.

А другой спор вышел у наших с поляками из-за того, что поляки хотят поставить своих воевод и приказчиков в Северских городах, а наши боятся, не пропали бы оттого их поместья в Северской земле.

Пока у бояр на польском берегу переговоры, у нас с Настёнкой на московском берегу свои совещания. Но об этом я не стану упоминать из опасения, как бы кто в мое писание не подглядел.

Келарь Аврамий нынче целый день в великой тревоге пребывал, и многими трудами и заботами себя и нас конечно измучил. Я с утра до самого солнечного заката по Москве бегал, келаревы грамоты разным большим людям носил, и ответные их писания Аврамию доставлял.

Гетман-то согласился не ставить польских воевод в городах Северских, а наши бояре возрадовались и хотели сразу же составить решительный договор, ибо не чаяли ничего сверх того у поляков выторговать. Но о Владиславовом крещении Жолкевский по-прежнему говорит вкривь и надвое! Вот старец Аврамий и убоялся, как бы бояре в ослеплении сбезумном, снедаемые алчностью и не имея о вере должного попечения, не посадили бы на московский престол еретика. И могла бы случиться великая беда, когда бы не выручил нас патриарх Гермоген (а я ему тоже сегодня Аврамиево послание передал).

Пришли бояре к патриарху испросить его патриаршего благословения на договор с гетманом. А патриарх и говорит им:

— Не будет вам благословения, ибо в вашем договоре не сказано, что королевич в истинную веру креститься должен. Сей же королевич есть ветвь от древа гнилого и горького, кривого и злопакостного, обреченного искоренению от Бога. Только ради величества рода его избираем. Если же не освятится королевич водою и духом, как подобает, и не отвратится от своего злого корня, то не быть ему государем московским!

Осерчал тут великий старейший боярин князь Федор Мстиславский, топнул ногой и воскликнул:

— Пристало ли тебе, попу, в мирские дела мешаться?! Насилу мы с гетманом уговорились и уложили доброе соглашение в нашем мирном совещании, а ты нам хочешь все дело расстроить и снова ввергнуть нас в недоумение!

Но напрасны были его крики и ругательство, ибо патриарх нисколько не испугался, и договора не благословил.

Наконец-то составилось доброе дело: договор с поляками заключили, и патриаршее благословение получили. Гетман во всем нам уступил; даже согласился не строить латинского костела для тех поляков, которые в Москве будут жить при королевиче. А на этом костеле Жолкевский наипаче настаивал. О крещении же Владиславовом положили советоваться Московскому великому посольству с самим королем Жигимонтом; гетман же поклялся короля лично просить, дабы все было устроено к нашему удовольствию.

Теперь на Девичьем поле расставили шатры красивейшие, и там весь народ московский приводится к крестному целованию. Первым гетман Жолкевский крест целовал в верности уговору, а с ним и все польские начальники. Потом наши бояре; за ними мы, служилые люди; а после нас всё народное множество. Так до сих пор они там крест целуют. Ради этого преславного дела, царского избрания, во всем городе шум великий, празднование и колокольный звон.

Один только келарь Аврамий невесел: даже меня выбранил безвинно.

— Ты, — говорит, — Данило, все веселишься, да со служилыми людьми винопитию предаешься, да по девкам бегаешь, а не чуешь беды неминучей, кою нам поляки уготовили. Обольстили нас обещаниями, а мы им, нехристям, поверили на слово. Разве можно еретикам доверятся? Для них присягнуть — что ягоду проглотить. Они же только о том и помышляют, как бы нашу истинную веру искоренить и святые церкви разорить. Помяни мое слово: быть беде!

И снова Аврамий принялся грамоты писать и гонцов посылать во все концы. Только я от той рассылки ускользнул и пошел за город на Девичье поле, с Настёнкой калачи есть.

Но Аврамий, может статься, и не всуе тревогою опечален. Настёнка рассказала, что приходили к ее монастырю пьяные литовские казаки и кричали:

— Эй, москва! Вот вам королевич! — и с таковыми словами снимали штаны и срамные места показывали монашкам. — Приехал от короля Федька Андронов с наказом гетману, чтобы заставил вас присягать самому Жигимонту, а буде вы не захотите, так порубать вас всех, русских свиней, и город ваш сжечь!

Тут прискакали польские рыцари, похватали тех казаков, а монастырским людям велели словам их не верить: они-де спьяну вздор болтают.

Но черницы и служечки этими мятежными речами и непристойным зрелищем так напуганы были, что попрятались в кельях и там полдня молились.

Вот я и думаю теперь, как бы разузнать, вправду ли Федька Андронов от короля такое писание привез?

Келарь Аврамий послал меня на Сетунь-речку в польский табор вызнать всё неложно о Федьке Андронове и о том королевском письме. Четыре дня я там пробыл, к людям с расспросами притступал и всячески ухищрялся. Но всё тщетно. Андронов подлинно приехал, и письмо привез тайное. О том же, что в письме, никто не ведает. Я и у Волуева спрашивал, и у многих поляков, когда они пьяными напивались. А тех казаков, что по Девичьим монастырем орали, гетман казнил смертью. Может, поляки оттого и онемели, что боятся их судьбу разделить?

Келарь Аврамий сказал, что, по всему судя, те казаки истину говорили. Иначе зачем бы гетману их так сурово казнить, и самое письмо королевское в такой великой тайне содержать? Должно быть, гетман ждет, чтобы его в Москву пустили; тогда, овладев нашими стенами и башнями, и нарядом огнестрельным, он уже не станет более скрывать своих коварных помыслов и силою заставит нас покориться Жигимонту.

Искони было в Москве главное торжище в Китае городе на Пожаре и в рядах. А теперь, ежели вздумал купить что-нибудь — иди за город на Девичье поле. Все продавцы туда перешли: и рыбные, и ветошные, и хрустальные, и серебряные, и даже, особо скажу, калашные. Там они в поле и торгуют, между городом и польским табором. И вот из-за этого скопления всякого и невесть какого народу, казаков и поляков и москвитян, и даже коломенских воровских людей; из-за такого шума и нестроения и драк и множества соблазнов — ради всех этих причин — игуменья теперь девок из Девичьего монастыря не выпускает, и ворота у них всегда затворены.