Войдя в комендантскую я, незаметно для себя, глубоко вздохнул и вдруг слышу насмешливый вопрос: «Чего это вы так тяжко вздыхаете?»— говорил Юровский. Я не мог и не хотел открывать ему мною переживаемого и спокойно ответил: «Досадую, — так мало послужил, а весь взмок от слабости, выйду теперь и опять простужусь». Внимательно посмотрев на меня, Юровский сказал: «Тогда надо окно закрыть, чтобы не продуло». Я, поблагодарив, сказал, что все равно сейчас пойду на улицу. «Можете переждать, — заметил Юровский и затем совершенно другим тоном промолвил: — Ну вот помолились, и на сердце полегчало» (или «на сердце легче стало» — точно не упомню). Сказаны были эти слова с такой, мне показалось, серьезностью, что я как-то растерялся от неожиданности и ответил: «Знаете, кто верит в Бога, тот действительно в молитве получает укрепление сил». Юровский, продолжая быть серьезным, сказал мне: «Я никогда не отрицал влияния религии, говорю это совершенно откровенно». Тогда и я, поддавшись той искренности, которая послышалась в его словах, сказал: «Я вам тоже откровенно отвечу — я очень рад, что вы здесь разрешаете молиться». Юровский на это довольно резко спросил: «А где же мы это запрещаем?» «Совершенно верно, — уклонился я от дальнейшей откровенности, — вы не запрещаете молиться, но ведь здесь, в «Доме особого назначения» — могут быть особые и требования». «Нет, почему же». — «Ну вот это-то я и приветствую», — закончил я. На прощание Юровский подал мне руку и мы расстались. Молча дошли мы с о. дьяконом до здания Художественной школы, и здесь вдруг о. дьякон сказал мне: «Знаете, о. протоиерей, — у них там чего-то случилось». Так как в этих словах о. дьякона было некоторое подтверждение вынесенного и мною впечатления, то я даже остановился и спросил, почему он так думает. «Да так, — говорит о. дьякон, — они все какие-то другие точно, да и не поет никто». А надо сказать, что действительно за богослужением 1/14 июля впервые (о. дьякон присутствовал при всех пяти богослужениях, совершенных в доме Ипатьева) никто из семьи Романовых не пел вместе с нами. Через два дня — 4–7 июля было объявлено о том, что бывший Государь Император Николай Александрович расстрелян».

В этом отрывке вызывает недоумение очень многое. Во-первых, с чего это дьякон стал петь заупокойную по живым людям. Стоявшие у него за спиной, по-видимому, так и поняли эту молитву. Более того, их поведение показывает, что они сами считают себя покойниками. Их настроение во время службы никак не вяжется с записью Александры Федоровны, сделанной сразу же после богослужения: «Имела радость от слушания обедницы — молодой священник отслужил во 2-й раз».

А как понять слова дьякона: «… они все какие-то другие точно, да и не поет никто». Возможно, Юровский, срочно заменив одного священника на другого, имел в виду, что о. Меледин встречался с царской семьей три раза, а о. Сторожев только один раз и не мог достаточно подробно запомнить их внешность. Но Юровский не смог учесть наблюдательность Сторожева; да и дьякон встречался с царской семьей уже пятый раз. Чего стоит замечание Сторожева о том, что волосы у княжон отросли и достают уже до плеч, т. е. отросли сантиметров на десять. И это несмотря на то, что прошло немного больше месяца со дня их первой встречи. А отсутствие на столе иконы Феодоровской Божьей Матери, особо почитаемой Александрой Федоровной, при втором богослужении? Сторожев непременно ее заметил бы, если бы она там была. А Чемодуров об отношении Александры Федоровны к этой иконе говорил: «… с иконой этой Государыня никогда не расставалась и всегда ее имела у своего изголовья; куда бы Государыня не отлучалась, хотя бы на короткое время, всегда брала эту икону с собой, и я не допускаю мысли, чтобы Государыня могла куда-нибудь отбыть, добровольно оставив эту икону». Напрашивается еретическая мысль — а не участвовали ли в этом богослужении совсем другие люди, не члены Царской семьи, которые точно знали, что через несколько дней они умрут. Тогда возникает вопрос — зачем и кому этот спектакль был нужен?

А вечером в Областном совете состоялся другой спектакль.

Сразу же после приезда Голощекина 7 июля созывается совещание. Председательствующий Белобородое предлагает направить Голощекина снова в Москву, чтобы получить решение от товарища Свердлова, т. к. Уральский комитет не может решить самостоятельно о судьбе Романовых. Можно с Голощекиным отправить мнение уральских властей. Выступивший Голощекин заявил: «Революционный комитет считает, что Романовы заслужили смерть. Я призываю всех членов присоединиться к этому предложению, чтобы я мог передать его в Москву». Диссонансом на этом совещании прозвучало выступление Павла Быкова: «Мое мнение, — сказал он, — нужно Романовых или лучше Николая поставить перед народным трибуналом и начать процесс». Резко высказался руководитель ВРК Мебиус: «С процессом мы потеряем только время. Вы, кажется, забыли, что мы находимся в войне. Не предполагаете ли вы, что нас раньше поставят перед трибуналом, если нас поймают живыми. Они нас убьют как собак. Предложение товарища Голощекина вполне правильное».

На другое утро Голощекин снова уехал в Москву к Свердлову с целью согласования этого решения. В этот день Николай Александрович отмечает в своем дневнике появление на постах внутренней охраны новых латышей из отряда Свикке. Обстановка вокруг Екатеринбурга накаляется.

12 июля 1918 года Александра Федоровна пишет в своем дневнике: «… Постоянно слышно, как проезжает артиллерия, проходит пехота и кавалерия в течение этой недели. Также войска, марширующие с музыкой, дважды, это, кажется, были австрийские пленные, которые выступают против чехов, так же наших бывших пленных, которые с войсками идут через Сибирь и находятся недалеко отсюда. Раненые ежедневно прибывают в город».

13 июля Николай Романов делает свою последнюю запись в дневнике.

14 июля состоялась та самая обедница, которую служили отец протоирей Сторожев и дьякон Буймеров. Выше было рассказано о том, какое впечатление вынесли эти служители, покидая дом Ипатьева.

12 июля из Москвы наконец возвращается Голощекин. 14 июля в 10 часов вечера созывается заседание Президиума Уральского Областного Совета Рабочих, Крестьянских и Солдатских депутатов. Мейер так вспоминает об этом совещании: «Сначала говорил начальник штаба Мальцев о военном положении. Не было никакого сомнения, что город нельзя было удержать больше чем десять дней. После этого поднялся Голощекин и сделал доклад о своей поездке в Москву. Он имел разговор по делу Романовых с Председателем Совнаркома (?) товарищем Свердловым. Совет народных комиссаров не желает, чтобы царь и его семья были доставлены в Москву. Уральский Совет и местный революционный штаб должны сами решить, что с ними делать. «Ликвидацию Романовых мы и без этого решили, — сказал Голощекин. — Я предполагаю, что все члены согласны с этим решением, так что голосование излишне». — «Революционный штаб никогда не будет возражать против решений, которые полезны революции, — сказал доктор Милютин. — Нужно только выяснить, когда и как должна состояться ликвидация и кому она должна быть поручена». Глубокая тишина следовала за этими словами. Казалось, что никто из собравшихся не мог найти выхода. «В данном случае не надо много обсуждать, — сказал Мебиус во время всеобщего молчания. — Революционный штаб считает, что ликвидация должна быть поручена Чека. Я предлагаю поручить это дело товарищу Юровскому, как руководителю Чека. Экзекутивная команда будет назначена революционным штабом. Способ ликвидации должен определить товарищ Юровский. Само собой разумеется, что это не должно привлечь много внимания». Юровский встал. Видно было, что он горд возложенным на него поручением. Но он имел еще одно размышление. «Что должно случится со слугами?» — спросил он нерешительно. «Что должно, то пусть решится! — сказал Мебиус холодно. — Мы предлагали доктору Боткину его освободить. Он не хотел тогда, пусть он умрет и другие тоже». Не было никаких возражений. «Я хотел бы еще, чтобы мы усилили внешнюю охрану этой ночью, — сказал Мебиус, обращаясь еще раз к Юровскому. — Лучше всего окружить весь проспект. Когда это будет готово, дайте мне знать, товарищ Юровский!» Голощекин хотел выяснить еще один вопрос. «Место, где Романовы должны быть закопаны, вы уже выбрали?» — спросил он. «Я их просто не закопаю, — сказал горячо Юровский. — Я уже нашел место, недалеко отсюда…» Заседание было окончено. Голощекин продиктовал протокол