— Про месяц и нам сказали. И про врачей, как это, а обязательная ди-спан-се-ри-за-ци-я, — с натугой выговорил он по слогам и поёжился, как от холода. — Боюсь я.
— Я же прошёл, — просто, как о самом пустячном деле, сказал Эркин и честно добавил: — Протрясся, конечно. Но… ты трусы носишь?
— Не, исподники.
— В них и останешься. Догола не раздевают, не сортировка.
Они говорили тихо, перемешивая русские и английские слова.
— Не трусь, малец, — Эркин улыбнулся. — Меня сколько русских врачей смотрело, ни один больно не сделал.
Артём тоскливо вздохнул.
— Видно, не обойтись. А за ради семьи…
— Об этом и думай, — кивнул Эркин. — Ничего дороже нет. И не будет. С жильём-то как?
— У бабки остались. Мужская работа на мне с дедом, а бабская — на ней. И сготовить, и постирать… Лилька-то не потянет, мала ещё. А там… а там видно будет.
В класс вошёл Тим со своими и тоже стал рассматривать картинки и плакаты на стенах. Артём сразу как-то подобрался и по-камерному сказал Эркину:
— Палач, похоже. Ты осторожнее с ним, хуже цепняков такие.
— Нормальный мужик, — так же тихо ответил Эркин.
Артём несогласно мотнул головой, но спорить не стал.
— Лилька, Санька, — громко позвал он своих. — Коли посмотрели, дальше пошли.
Когда они вышли, Эркин решил, что и ему стоит всё рассмотреть получше, да и Алиса оглядывалась на него.
— Своего встретил? — насмешливо спросил его по-английски Тим камерным шёпотом.
— Да, рабом был, — ответил Эркин так же по-английски и тихо, но в голос. И добавил: — Как и ты.
— Квит, — кивнул Тим.
Женя с Зиной что-то тихо обсуждали, а они, стоя рядом плечом к плечу, рассматривали плакат, где рядом с каждой буквой была нарисована вещь или зверушка…
Азбука, — сказал Эркин, кивком показывая на плакат.
— Ага, — Алиса уцепилась за его руку. — Я все-все буквы знаю. И читать умею.
Диму на это возразить было нечего, и он молча с надеждой посмотрел на Тима. Тим тоже взял его за руку.
— Пойдём, другие классы посмотрим.
— Ага, — пискнула, ухватившись за полу его полушубка, Катя.
— Ну да, — заторопилась и Зина. — Так, Жень, я зайду.
— Прямо завтра и приходи, — кивнула Женя.
Тима с Эркином посвящать в суть не стали, но они и не настаивали.
Всё рассмотрев, перешли в соседний класс. Там среди картинок тоже была азбука, но буквы оказались Эркину незнакомыми, хотя были и похожие. Тим улыбнулся и стал показывать Кате и Диму буквы. Азбука оказалась английской. Дим, повторяя за Тимом, про эй, би, си и ди, гордо посмотрел на Алису. Женя понимающе улыбнулась.
И тут в класс вошла Джинни.
— Ой! — обрадовалась Женя. — Здравствуй, Джинни! Это твой класс?
— Оу, ну да, — так же радостно ответила сразу на двух языках Джинни.
И тут же было решено, что, конечно, Дим, Катя и Алиса пойдут в её класс. Жалко, сегодня нет записи, а то бы сразу всё и оформили.
Словом, пока обо всём договорились и всё посмотрели, то идти на сожжение масленицы было уже, разумеется, поздно. Джинни осталась в классе, куда как раз подошли ещё люди, а Женя с Эркином, Тим с Зиной и все дети пошли вниз.
Ветер, говори ли вокруг, вроде утих, но детей снова тщательно закутали. У входа в зал опять толпились люди, кое0-кто явно по второму, а то и третьему разу, но Женя решила, что пора домой, и с ней все согласились. Два дня праздновать — это уже чересчур будет.
ТЕТРАДЬ СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ
Предсвадебные дни слились для Криса в один длинный суматошный день. И в этой суматохе появлялись и исчезали люди, он что-то делал, говорил, даже работал, но это всё было так… побоку, а главное… Главное то, что всего через четыре, три, два дня он будет рядом с Люсей и уже навсегда.
До свадьбы оставалось меньше суток. Тётя Паша торопила всех, потому что в понедельник начинается пост и венчаться уже нельзя, на масленицу тоже, конечно, грех, но меньший. С госпитальным священником — отцом Александром — тётя Паша тоже сама договаривалась, и он согласился обвенчать, хоть они и не говели, Люся не причащалась ни разу, а Крис даже и некрещёный. Девочки помогали Люсе с платьем, а Крис, как велела тётя Паша, купил в городе кольца, себе и Люсе. Парни тоже покупали подарки, и с ними со всеми тётя Паша отдельно поговорила, так что с вопросами никто не лез.
В пятницу Крис работал во вторую смену. Он отработал положенное, переоделся и вышел из лечебного корпуса, когда его окликнули.
— Кирилл…
Крис обернулся. Доктор Ваня? Что-то случилось?
— Иван Дормидонтович, что-то случилось?
— Мне надо поговорить с тобой.
— Конечно, Иван Дормидонтович.
Что-то в интонации доктора насторожило его. Что-то не то. И… и почему-то они пошли, вернее, доктор его повёл не в свой кабинет, а в сад, в беседку. Он шёл рядом, ничего не понимая и ни о чём по старой привычке не спрашивая.
А Жариков… Жариков боялся предстоящего разговора. Он до последнего оттягивал, трусил, но завтра свадьба и Крис должен знать. Сама Люся не скажет, и чтобы между ними ничего не встало, он — прежде всего, как врач — должен и это взять на себя.
— Мне надо поговорить с тобой, — повторил Жариков, когда они вошли в беседку.
— Да, Иван Дормидонтович, я слушаю.
Жариков сел к столу, достал сигареты, распечатал пачку, взял себе сигарету и слегка подвинул пачку, и предлагая закурить и указывая на место напротив себя. Крис послушно сел и взял сигарету.
— Люся не говорила тебе, — наконец смог начать Жариков, — так? — и сам ответил: — Так.
— О… о чём, Иван Дормидонтович? — Крис тревожился всё сильнее.
— У неё всё тело в ожогах, в послеожоговых рубцах.
Крис кивнул, показывая, что знает. Жариков молча смотрел на него, и он тогда сказал:
— Я не видел, я… — и показал ладонями, — ну… ощупал, нет, ощутил.
— Хорошо, — кивнул Жариков. — А где это с ней произошло, ты знаешь?
— Нет, Я не спрашивал.
— И правильно сделал. А я тебе скажу. Ты должен знать. В распределителе, — последнее слово он сказал по-английски.
Лицо Криса сразу отвердело и напряглось.
— Люся была в распределителе? — медленно спросил он.
Теперь он тоже говорил по-английски.
— Да. Там она попала под бомбёжку, её обожгло. Ликвидаторы из СБ потому и не сожгли этот распределитель, что он уже горел. А из развалин её уже наши солдаты вытащили.
— Как и меня, — кивнул Крис.
— Да, как и тебя. Но дело не в этом. Там, в распределители, надзиратели… надругались над ней.
Крис свёл к переносице брови.
— Вы… подождите… «трамвай»?! Нет!
— Да, — жёстко ответил Жариков и повторил: — Да.
— Нет! После «трамвая» не живут!
— Она и не хотела жить. Её заставили. Да, мы заставляли её жить. Потому что её смерть — это их победа. Ты понимаешь?
Крис кивнул и застыл, опустив голову и сжимая в лежащих на столе кулаках незажжённую сигарету. Жариков молча ждал. Да, вопрос девственности для Криса, разумеется, не стоит, даже не возникает, и он очень хорошо представляет и распределители, и надзирателей.
— Поэтому Люся боится… этого, — наконец сказал Крис по-русски, всё ещё глядя в стол.
Жариков кивнул, но Крис не заметил его кивка.
— Так… так как мне теперь жить? — Крис наконец поднял голову. — Я… я не смогу отказаться от Люси, я не буду жить без неё.
— Ни о каком отказе и речи нет, — Жариков смял свою сигарету, не заметив ожога. — Завтра твоя свадьба, и, я верю, всё у вас будет хорошо. Но я хотел, чтобы ты знал… про это. Когда знаешь… Понимаешь, Кирилл, слишком много ошибок от незнания.
— Да, я понимаю, Иван Дормидонтович. Вы… вы говорили с Люсей. Обо мне. Ведь так?
Жариков почувствовал, что краснеет. А Крис вдруг улыбнулся.
— Что вы ей сказали обо мне?
Жариков покачал головой.
— Нет, Кирилл. И Люся об этом нашем разговоре не узнает. От меня. А ты сам решай.
— Что?
— Что ты ей о себе скажешь. И как у вас будет…