— Тебе скучно со мной?

— Нет, — как-то удивлённо ответила Люся.

Они шли рядом, держась за руки. И от этих тонких доверчивых пальцев в его руке Криса снова и снова обдавало горячей волной. Он даже тихо засмеялся и тут же объяснил:

— Я бы так шёл и шёл.

— И я, — согласилась Люся.

Но дальняя аллея, конечно, длинная, но не бесконечная, и вон уже хоздвор виден. Пришлось повернуть обратно. Шли молча, боясь неосторожным словом всё разрушить.

Джо и Джим сегодня в ночной смене, и Андрей допоздна засиделся за книгой. Тогда сгоряча он нахвастал, что читает Рейтера, так что теперь приходилось отдуваться. Правда, было интересно. Но и трудно. Много незнакомых слов. И словарь не помогает. Ни английский, ни русский, ни двойной. Но как это получается, что он читает, пишет, что-то соображает и тут же думает совсем о другом, и даже не думает, а словно спит и видит сон наяву, но это не сон…

…Он вытирает руки, поглядев на список назначений, вызывает следующего. И к нему в кану, стуча костылями, входит его хозяин.

— Вот и отлично! Куда теперь?

— Сюда, сэр.

Он механически, ничего не сознавая и не чувствуя, указывает, куда положить одежду, как лечь. Ещё раз смотрит назначение, достаёт нужную растирку. И привычные механические движения успокаивают. Это только больной, не больше и не меньше, как десятки других.

— Вы готовы, сэр? — спрашивает он, подходя к столу.

Он уже совсем успокоился и берётся за работу как обычно. И вдруг… вдруг неясный приглушенный стон.

— Больно, сэр? — не скрывает он удивления. Ведь нечему там болеть, он уверен.

— Нет.

Голос лежащего на массажном столе человека сдавлен, но не от боли, а от непроизнесённых слов.

— Какие у тебя руки… — хрипит лежащий. — Ты… ты не знаешь, какой ты…

Он заставляет себя не слышать, не узнавать этот голос, не понимать слов, не понимать смысла этих стонущих всхлипов.

— Вот и всё. Отдохните пять минут, — говорит он равнодушно вежливым тоном и выпрямляется, вытирая руки, стирая с них едкую прогревающую растирку.

Кто там следующий? Контрактура… стягивающие рубцы, значит, раненый, уже хорошо, не эта белая сволочь.

— Можете одеваться, сэр, — говорит он, не оборачиваясь.

За спиной кряхтят. Не всерьёз, а пытаясь привлечь его внимание. Он стоит неподвижно и слышит:

— Помоги.

В этом отказать нельзя, он не имеет права на отказ, он сам так решил, принёс клятву, не раба, Гиппократа, клятву медика. И он поворачивается, подходит, помогает одеться. И чужие жадные пальцы как когда-то вцепляются в его плечи. Он мягко выворачивается.

— Почему? Послушай… постой…

— Вы можете идти, сэр.

— Нет, послушай, давай поговорим…

Он откидывает занавеску входа и зовёт следующего. Молодого парня с рукой на перевязи. И вежливо сторонится, давая двум больным разминуться в узком для хромого и однорукого проходе…

…Сосредоточенно хмуря брови, Андрей выписал в тетрадь ещё одно новое слово. Резистентность… потом надо будет спросить у Ивана Дормидонтовича, этого он совсем не понял. Так, в общем, догадывается, но догадка — не знание. А те… мысли идут своим чередом…

…Он был доволен собой, доволен, что сумел удержаться, остаться не равнодушным, а спокойным. Он — медик, а это — больной, вот и всё. Но беляк ничего не понял. Он просто по-рабочему вежлив, а беляк вообразил себе. Сегодня он даже открытым текстом сказал, неужели до того опять не дошло?…

…Пустынный в это время коридор. Подстерегал, что ли?

— Нам надо поговорить.

— Нам не о чём говорить, сэр.

— Нет, подожди. Пойми я не хочу тебе зла. Тебе будет лучше со мной. Меня скоро выпишут, и мы уедем. Деньги у меня есть.

Искательный просящий взгляд, просящий голос.

— Нет, — мотает он головой.

— Но почему? Ты… тебе так нравится твоя работа здесь? Массажистом? Ну, так пожалуйста, ты будешь работать, я не против, это же только массаж, у тебя будут свои деньги, тоже согласен. Ты слышишь? Я согласен на всё, на все твои условия. Слышишь? Ну?

Нет, — повторяет он и выталкивает: — Я не хочу, нет.

— Постой, как же так?

И он повторяет уже легко.

— Я не хочу…

… Андрей дочитал главу, вложил закладку-зажим и закрыл книгу. Ну вот, и это он сделал. Завтра он спросит самые непонятные слова у Ивана Дормидонтовича и, когда всё выяснит, перечитает главу. А сейчас пора спать, поздно уже.

Он встал и потянулся, сцепив пальцы на затылке. Да, пора. Что мог, он сделал. Но если беляк не отстанет, придётся опять идти к Ивану Дормидонтовичу и просить, чтобы уже тот сам объяснил беляку. Хотя, нет, не стоит. Есть ещё один вариант, самый простой. Согласиться, прийти к тому в палату на ночь. И всё решить. Во сне смерть лёгкая.

С шестого января должны были начаться крещенские морозы. Эркин слышал о них ещё в лагере и, уже зная, что такое настоящая зима, ждал их со страхом: рассказы об отмороженных носах и ушах были уж очень впечатляющими. Но морозы запаздывали, а шестого у Жени были именины. Сам бы он, конечно, не сообразил, да баба Фима остановила его у магазина Мани и Нюры. Как раз пятого.

— Ну как, — с ходу ошеломила она его, — к завтрашнему-то готов?

— А что завтра? — спросил он.

— У Жени твоей праздник, — и, видя его изумление, одновременно и рассмеялась, и укоризненно покачала головой. — День Ангела у неё.

Баба Фима неторопливо, со вкусом объяснила ему, что это такое — День Ангела и какие подарки в этот день положено дарить. Выслушав и поблагодарив, Эркин спросил, когда День Ангела у Алисы.

— Нет такого имени в святцах, — вздохнула баба Фима. И тут же предложила: — А вы её окрестите. Александрой, скажем. Будет крестильное имя, и ангел свой у неё будет. И самому бы тоже хорошо.

Эркин задумчиво кивнул, ещё раз поблагодарил и, не заходя домой, побежал в город за подарком.

Подарок — большая чашка с надписью «В День Ангела», наполненная шоколадными конфетами и перевязанная атласной ленточкой с пышным бантом — Жене понравился. Утром в кухне — Эркин ночью, когда Женя заснула, потихоньку встал и водрузил свой подарок в центре стола — Женя даже не сразу спросонья поняла, что это такое, а поняв… так взвизгнула, что на кухню примчалась, путаясь в ночной рубашке Алиса. А обычно Женя её с трудом будила после ухода Эркина. К идее крещения Алисы Женя отнеслась гораздо прохладнее, а о своём Эркин и говорить не стал. Уж он-то точно обойдётся. И получилось очень хорошо: весь город праздновал Крещение — тоже праздник, как ему объяснили, но меньше Рождества — а они именины Жени, и к тому же день выходной. Словом, всё было очень удачно. А в воскресенье он с утра пошёл к Кольке. Тот, как и договаривались, купил два воза не пиленной берёзы, и её теперь надо было распились, поколоть и сложить в поленницу.

Утром после завтрака Эркин несколько виновато посмотрел на Женю.

— Женя, я к Кольке пойду, надо с дровами помочь.

— Ну, конечно, иди, — согласилась Женя и тут же потребовала: — Только оденься прилично.

Эркин исподлобья посмотрел на неё, вздохнул и сказал:

— Я куртку с собой возьму и там переоденусь.

— Правильно, — одобрила Женя.

Другого выхода у неё не было. Она уже знала, что Эркин упрям, к полушубку своему относится очень бережно, и если она настоит на своём, он пойдёт в полушубке, но работать тогда станет в одной рубашке и неизбежно простудится…

…Маленький двор Колькиного дома был ещё меньше от загромоздивших его брёвен. Еле-еле козлы поместились. Получалось, что два воза больше грузовика? Или грузовик маленький, или тогда Женю нагрели… Да, чёрт с ним, всё в прошлом уже.

Эркин повесил в сенях полушубок, надел свою рабскую куртку. Топор он тоже принёс свой, вернее, Андреев, хоть Колька и сказал, что топоры есть.

День стоял ясный, белая плёнка, все эти дни затягивавшая небо, редела, солнце уже заметно просвечивало, но и холод столь же заметно не отпускал. И хотя они работали без остановок, но скинуть куртку Эркину и в голову не приходило. Визжала, вгрызаясь в мёрзлое дерево пила, ухали топоры. Покатался было у них под ногами Колобок, но Мама Фира загнала его в дом: холодно.