После смерти Сталина пламенная революционерка, фанатик Небесного Иерусалима, постаревшая и реабилитированная (со всеми приличными после обязательных мук почестями — тоже фрагмент циклического развития), товарищ Анна заболевает — у нее душевное расстройство. Ее помещают в психиатрическую больницу, и лечащий врач ставит диагноз: «…болезнь в том и заключается, что она слишком любит советскую власть, которая ей крепко врезала, душа повреждена идеей… Чем сильнее вы больны, тем сильнее советскую власть любите».

Вот куда завела «историческая генетика»: не проходит бесследно «отцеубийство», в конце концов начинают любить палача, и чем сильнее мука, тем жарче любовь. В самом деле, особый путь, потому что особая психология. Горбатого могила исправит.

Алексей, муж Анны, не дожил до рождения дочери и погиб на одном из этапов пересылки. Марина рождается сиротой, повторяя судьбу матери, — та по своей воле отказалась от родителей, так и не узнав, что стало с отцом, тоже предавшим своих переходом в православие и тоже погибшим в сталинском концлагере. Сиротство из поколения в поколение, когда вольное, когда нечаянное, — физическая и метафизическая безотцовщина.

Извечный русский бунт детей против отцов, бессмысленный и потому беспощадный, и на сей раз принес свои плоды. Дочь до такого остервенения враждует с матерью, пламенной революционеркой, которая продолжает пылать, сжигая саму себя, что однажды не выдерживает и срамными словами изгоняет мать. Та тоже не выдерживает и, вернувшись домой, лезет в петлю. Марина остается полной сиротой: отца не знала, от матери отказалась — тот же русский цикл.

После четырех дочерей, красавиц и умниц, у нее рождается пятый ребенок, Павел, урод — еще одно воплощение проклятия. Снова напомним, за что прабабка Марины прокляла ее деда, отца матери-самоубийцы. За то, что он, еврей, «не только крестился, но и стал православным священником, батюшкой, в рясе ходит, прихожанки руки ему целуют, ну и запустила прабабка проклятие — первопричина нашего сюжета, каким-то образом испортила гены».

С этими генами прямо беда. Приходилось ли замечать читателю, что в последние годы, может быть, лет десять или чуть больше, тема генов полюбилась нашей литературе: «Николай Николаевич» Ю. Алешковского, «Белые одежды» В. Дудинцева, «Клетка» А. Азольского? Словно действует какая-то интуиция: здесь и нигде больше скрыта причина нашего нерушимого циклизма, сродного хронической болезни, и, покуда не излечимся, обречены на повторение одного и того же, осуждены на безысторическую жизнь.

Так и происходит с Мариной, искательницей града божьего на земле, где его нет, не может и не должно быть. Отчаявшись от измен мужа (тоже искателя — он становится диссидентом), Марина принимает отраву и убивает своих детей, открыв газовые краны, — очередной вариант родового проклятия. Вслед за Эдипом всплывает образ Медеи.

Как дети «убивают» отцов-матерей, отказываясь от них буквально и метафорически, так те убивают детей, чтобы «стереть» записанное в генетическом коде. Автор спрашивает: «…неужто действуют имманентные, внутренние законы, самоосуществляющееся проклятие? А что, если проклятие прабабки поразило пресловутые гены?…Ну тогда дело швах!»

Вот именно: если дошло до генов, поправить трудно. Тем не менее причина осознана, и потому сохраняется надежда. Как на что? Поняли, что больны, теперь надо выздоравливать, стоит лишь захотеть. Гоголь (не однажды упомянутый в повести), видно, не захотел выздоравливать, мы можем захотеть.

Итак, из пятерых детей Марины уцелел последыш, недоносок Паша. «Газ не только не убил его, напротив, подействовал как целительное средство…»; «У недоумка Паши проснулись многие и разнообразные таланты и свойства ума необычайные, пугающие…»; «Он в 14 лет спокойно рассуждает о книге Иова!».

И этот мальчик, дитя, подросток (вспоминаете, читатель, наш архетип?), сын русского и полуеврейки, в свои четырнадцать лет додумался до мысли, будто иудейство и было подлинным христианством, а православие только и делало, что служило сатане.

Не полное ли отречение от отцов и праотцев, от того, в частности, чем жила его прабабка, проклятие которой живет и живет? Абсолютно естественным в логике юного гения выглядит и следующий шаг: спустя два года он порубил все иконы матери и своей русской бабушки. «А теперь, — не без основания пророчествует автор, — от идиотки-бабушки — жди оды Гитлеру…»

Это и есть «русский анекдот» — между Марксом и Гитлером, и оба в один, заметьте, голос твердят о тысячелетнем царстве на земле. Гитлер избавлялся от Маркса и коммунистов не как от идейных противников-антиподов, а как от непрошеных соавторов и нежелательных конкурентов.

Федоров тянет и тянет «красную нить» повести — тему изменчивости и наследственности: Паша, «сын… самоубийцы, внук сумасшедшей в точном смысле слова старухи, свирепой революционерки… самоубийцы…». Хочется добавить: и сам самоубийца, и не так уж я буду не прав. Дело не в яблоке, которое падает недалеко; не по плодам их узнаете их, а по корням. Логика юного персонажа самоубийственна потому, что возвращает к не единожды бывшему «отцеубийству».

Об этом «генетическом проклятии» написана повесть — как же еще определить и впрямь проклятое маятниковое движение: туда-сюда, из Москвы в Москву; сколько раз натыкались лбом, часто — до снесения головы, убеждались, что на этом пути дороги нет, — и снова туда.

Однако стоило Паше уехать из России, и как рукой сняло — выздоровел. «Сверзился с облаков фантазии в нормальность и прозу, без завихрений, пафоса, никакого визионерства… устроился вне хрустального дворца, всемирного братства… без поэзии, красивых мифов и вечных русских утопий, разумен и до абсурда рационален, просто стал взрослым…»

На родине ты — вечное дитя, и даже имея своих детей, остаешься ребенком-подростком-юношей, твоя «историческая генетика» расписана на столетия, изменчивость во всем, кроме наследственности. И отец — живой укор. «Богаты мы, едва из колыбели, / Ошибками отцов и поздним их умом, / И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели…» Есть два средства, чтобы не томила: 1) повзрослеть; 2) отказаться от отца, причем отказ возможен и в форме бегства с родины.

Так и поступил герой повести: уехал, чтобы не возвращаться. «Напрягся, потягался Паша с всесильным фатумом… одолел (одолел и демонов), сборол его… Нет никакого фатума… Разбирает интерес, утыкаемся в напрашивающийся вопрос…»

Легко догадаться в какой: точно ли нет фатума? И точно ли изжита, по крайней мере для нас, история Эдипа? Но каким бы ни был наш ответ, всегда остается нечто безответное. «Русь… дай ответ! Не дает ответа!» (Гоголь, «Мертвые души»).

Сын Павла, родившийся в Израиле от матери-еврейки, Илья, как было сказано, потянулся «в Москву, в Москву!»…«Какую… совесть надо иметь… чтобы так относиться к родителям…» — рассуждает этот подросток, вспоминая оставленного в России деда. Как будто повзрослел, одумался, но тогда зачем отрекаться от своего-то отца? Все та же «генетика», тот же круговорот, возвращение в Москву — надежду мира, сердце всей России, третий Рим, а четвертому не быть. «Есть такая точка зрения, — пишет автор, — что судьба троянских героев определилась в момент жаркого соития Леды с лебедем, под видом которого явился сам Зевс: Леда родила прекрасную Елену!»

«Опечатка» мифологии, дефект фонетики насморка: не от Леды, а от Лены родилась опять-таки Лена, прекрасная, и с тех пор так и повелось, вплоть до наших дней. Сын Павла возвращается в Россию, знакомится с «ортодоксально православной» прекрасной Катей — без труда соображаем, что из этого выйдет — новая «Троянская война», сначала проектирование хрустального дворца, потом война за него, а потом дети вновь проклянут и его, и отцов. «Демон проклятия совсем и окончательно вознамерился гулять в нависающих столетиях, вечно: неодолим».

Александр Ревич. Чаша. Стихотворения. Поэмы. Переводы. М., Научно-издательский центр «Ладомир», 1999, 208 стр.