и нет необходимости делать примечание «так!» в квадратных скобках к словам «на фильму уже не смотрят», ибо до определенного момента «фильм» был на русском языке женского рода.

Что же до загадочной фразы «„Миллионы“ Экка» и глубокомысленного комментария к ней: «У Экка не было фильма с „миллионами“», здесь необходимо объясниться. Успех, выпавший на долю режиссера фильма «Путевка в жизнь», стал материалом для шуток и анекдотов. И в стенной газете, сочиненной для встречи Нового года в ленинградском Доме кино, есть, например, такой пассаж: «Экк (выходит на сцену, ковыряя в платиновом зубе бриллиантовой зубочисткой). — Когда я был в Париже и покупал галстуки на Рю д’Опера, продавщица, из белоснежной груди которой вылетали белыми голубями галстуки, спросила меня: „Что вы делали в Берлине, м-сье Экк?“ (сморкается в червонец)». Все это не секрет за семью печатями, достаточно заглянуть в «Киноведческие записки» № 40 за 1998 год, где опубликован текст газеты (кстати, там встречаются и другие любопытные подробности, но за неимением места придется их опустить).

И еще о двух емких, хотя и очень спорных догадках составительницы. Как-то неубедительно звучит, что она то ли читала, то ли слышала, будто «Татарским богом» называли Вс. Иванова. Судя по фразе, где опять-таки упоминается тот же персонаж: «Татарский бог в золотой тюбетейке. Снялся на фоне книжных полок, причем вид у него был такой, будто все эти книги он сам написал», — это либо Горький, либо Демьян Бедный (оба в тюбетейках, у обоих особый тип лица, а последний и впрямь так сфотографировался). Тут уж не предположения, а доказательства, хотя и косвенные.

И скорее всего, другое происхождение у формулировки «сержант изящной словесности». То, что Ильф так отрекомендовался в дарственной надписи на книге, еще не говорит о том, откуда эта формулировка взялась.

В сборнике «Парад бессмертных», посвященной знаменитому съезду писателей, высказаны следующие веселые мысли: «Говорят, появился даже чей-то проектец — ввести форму для членов писательского союза… Примерно: красный кант — для прозы, синий — для поэзии, а черный — для критиков…И значки ввести: для прозы — чернильницу, для поэзии — лиру, а для критиков — небольшую дубину. Идет по улице критик с четырьмя дубинами в петлице, и все читатели на улице становятся во фронт…» И еще — предложение сделать знаки различия типа армейских — ромбы, шпалы и тому подобное. Между прочим, в книжке этой есть и сочинение Ильфа и Петрова.

Но — довольно, даже профессиональный комментатор не обязан все знать. Пусть. Обратимся к тому, что он не обязан знать, однако что знать ему было бы не лишним.

Сюжетов тут несколько, пунктиром отмечу лишь один. Составитель указал на фрагменты в записных книжках, посвященные Ю. К. Олеше, но фрагментов этих куда больше.

«Гениальную машину заставили выделывать дрянь — пошлость», — записывает Ильф. Это — суть центрального монолога в «Зависти», монолога Ивана Бабичева. «Я изобрел машину, которая умеет делать все, — говорит он. — Но я запретил ей. В один прекрасный день я понял, что мне дана сверхъестественная возможность отомстить за свою эпоху… Я развратил машину. Нарочно. Назло…Машина моя — это ослепительный кукиш, который умирающий век покажет рождающемуся. У них слюнки потекут, когда они увидят ее. Машина — подумайте — идол их, машина… и вдруг… И вдруг лучшая из машин оказывается лгуньей, пошлячкой, сентиментальной негодяйкой!»

И чисто олешинская тема звучит во фразе: «За время революции многие не успели вырасти, так и остались гимназистами».

Впрочем, дальше, дальше. Скороговоркой (в конце концов, кто из нас публикатор записных книжек?). Итак:

«Девушку выдавали замуж за налетчика» — это из Бабеля, вариация на тему одесских рассказов, где присутствуют и налетчик Беня Крик, и девушка Баська, дочь кривого Грача;

фамилия Крыжановская-Винчестер, соседствующая с фамилией Шпанер-Шпанион, — одна из многих значимых фамилий у Ильфа. Романистка В. И. Крыжановская публиковалась под псевдонимом Рочестер. Романы ее отличались явной антиеврейской направленностью. Но ей — в записных книжках Ильфа — как бы противостоит некий Шпанер, быть может, тождественный Шпайеру либо Шпалеру (так на жаргоне именовался револьвер, слово, восходящее к еврейскому слову, переводившемуся как «плеватель»);

колбаса, имеющая особые собачьи названия: «Джек», «Гектор», «Дианка», — перелицованное прозвание колбасы «собачья радость» (а вовсе не выработанная из собачатины);

«нашпигованный сплетнями гусь» — прямой наследник не только гуся, нашпигованного яблоками, но и газетной утки;

одеколон «Чрево Парижа» — контаминация названий парижского рынка (а равно и романа Золя) и балета «Пламя Парижа»;

«гитара» — не музыкальный инструмент, а особая разновидность дрожек, то бишь калибер;

«церковный кирпич» — это кирпич из разобранной церкви, который потом использовали в социалистическом строительстве;

счетчик, летающий, как гроб, по комнатам, — воспоминание о повести «Вий»;

паркетные мостовые Ленинграда — к тому времени еще не редкость, мостовые состояли из деревянных торцов;

«Нисхождение анекдота. В первый раз его приписывают самому высокому человеку в стране, а через день уже говорят просто — „один еврей“» — опять тема мифологическая, считалось, будто большинство анекдотов выдумывает К. Радек, большой острослов.

Фраза «Молодые люди в черных морских фуражечках с лакированными козырьками и их девушки в вязаных шапочках, ноги бутылочками» требует пространных пояснений. В. С. Шефнер вспоминал: «…хулиганские фуражки — „мичманки“ с длинными козырьками были нам не по карману. Их производила какая-то полусекретная кустарная артель, стоили они бешеных денег; покупали их богатые представители гаванской шпаны. Между прочим, носить эти фуражки было опасно: шел слух, что чуть мильтоны завидят человека в такой „мичманке“ — сразу волокут его в милицию». Что же до девушек, упомянутых здесь, то одну из них можно увидеть на картине В. В. Лебедева «Девушка в футболке с букетом», датируемой 1933 годом.

И в заключение последняя запись, которая будет здесь пояснена. Необходимость закруглиться продиктована заботой о читателях. Быть может, им захочется вклеить эти журнальные страницы в свой экземпляр обозреваемой книги, но как бы тут не лопнул целлофанированный переплет (кстати, в моем экземпляре он лопнул при чтении предисловия).

Так что же имел в виду автор, записывая: «Пойдем в немецкий город Бремен и сделаемся там уличными музыкантами (Сказки Гримм)»?

По крайней мере было бы странно, если бы герои оригинальной сказки называли город Бремен «немецким». Да у братьев Гримм этой фразы и нет. Появилась она в пересказе, сделанном А. Введенским, и там означала мечту о свободе, мечту несбыточную.

Итак, пора прерваться. Скажу об ином — о том, с чего и начинались эти заметки.

Не знаю, верно ли утверждение, что для всех было бы лучше, если б в свое время Пушкин женился не на Наталье Николаевне, а на пушкинисте Щеголеве. Но что до классиков, если не всем, то некоторым было бы не лишним завести с дюжину детей. Уж коли настанет время издавать родительские труды собственными силами, по крайней мере из этих самых детей образуется особый творческий коллектив наподобие какого-нибудь сектора или кафедры научного института, и общими усилиями они воздвигнут сносные комментарии. А самое дальновидное — на всякий случай усыновить какого-нибудь литературоведа или, чего там, беспризорного редактора. И тогда можно спать на лаврах спокойно.

Священник Ярослав Шипов. Отказываться не вправе. Рассказы из жизни современного прихода. М., «Лодья», 1999, 128 стр.

Небольшие документальные рассказы о жизни «современного прихода» написаны профессиональным литератором — до рукоположения о. Ярослав Шипов выпустил несколько книг — и, несомненно, относятся к тому, что мы условно именуем «художественной прозой». Книгу о. Ярослава без напряжения сможет прочитать далекий от церкви читатель — и вряд ли почувствует себя незваным гостем на пире посвященных, — легко узнав известные ему литературные приметы. Стилистически рассказы о. Ярослава восходят к прозе деревенщиков, они написаны неспешным, разговорным языком, темы тоже, в общем, знакомые — русский Север, дикий русский народ, загадочная русская душа. Но узнаваемый материал подан в неожиданном ракурсе: повествователь рассказов — священник, в основе большинства его историй — личный пастырский опыт.