Туробов мог бы возразить, что он и не претендовал ни на что большее, чем просто передать свои поверхностные путевые впечатления. Это можно было бы принять, но по его тону — очень свысока — не видно, чтобы он считал свои впечатления поверхностными. А они именно поверхностные. Наш профессор наблюдал иначе устроенную жизнь, некий многоплановый и многослойный феномен. Но не видно у него даже и попытки как-то осмыслить это противоречивое, но вполне, при всех оговорках, работающее единство противоположностей. Заметил он, скажем, что мало читают они. Правильно. Но как из моря масскультуры встают тут тогда острова такой культуры, какой в доперестроечном отечестве я не встречал? Знает ведь, наверное, Туробов о полярно противоположных суждениях на этот счет — Набокова и дочери Льва Толстого Александры. Она наставляла Набокова по прибытии его из Франции, что «все американцы малокультурные доверчивые простаки». А он писал через год приятелю, Герману Гессену, что это страна высокой и разнообразной культуры, в которой тому не будет трудно адаптироваться, только чтоб общался с местными и избегал своих.

Быть может, с Туробовым произошло то, что происходит здесь, по моим наблюдениям, со многими соотечественниками, — уходят они в глухую защиту. Замыкаются то есть в коконе привычных представлений и критериев, не замечая, как трактуют явления одного контекста в совсем другом. Но главное у Туробова — вот этот его тон этакого знатока за границей, касаясь до всего слегка и свысока. Как следует из статьи Павла Басинского в том же номере «Нового мира»: «СС, или Сугубая Серьезность… кажется старомодной и смехотворной». Это можно понять — времена сейчас такие. Но и то нужно понять, что не поплевывание косточками черешен в этом, а, наоборот — зависимость от времени, подчинение его влиянию вместо попыток влиять на него…

Нью-Йорк.

Вадим Руднев. Прочь от реальности. Исследования по философии текста. II. М., «Аграф», 2000, 432 стр.

Вадим Руднев отличается от многих современных философов удивительной трезвостью; речь, конечно, не о бытовой трезвости, а о рефлективной. Мысль его движется равномерно, последовательно, каждым своим шагом создавая основу для следующего. Кажется, он действительно считает, что «Ад» находится в районе «Marginem», «на краю», в гибельном пограничье, поэтому предпочитает держаться в логически выверенной середине. Не стоит, конечно, отождествлять «середину» со «здравым смыслом», этим фольклором философии. Логика, доставшаяся Рудневу от его духовного наставника Витгенштейна, — неумолима, а вот «здравый смысл» — уступчив. Впрочем, неумолимая логическая поступь автора, направляющегося «Прочь от реальности», несколько сбивается в последней психоаналитической главе, но кого, кроме самого дедушки Фрейда, не приводила в смятение чувств эта темная, какая-то сологубовская ворожба с аккомпанементом назойливого завывания: «невроз — невроз — невроз — невроззззззззззз»?

Как сделана книга Вадима Руднева? Читатель движется от «Текста» к «Сюжету», от «Сюжета» — к так называемой «Реальности». Обычно авторы философских книг на этом и останавливаются. Тем неожиданнее (и провокативнее) звучит название последней главы (и всей книги): «Прочь от реальности». И вот вопрос (перефразируя классика): «От какой реальности мы отказываемся?», точнее, «бежим прочь»? От исчезнувшей, мертвой, убитой «реальности». О том, кто совершил это страшное преступление, см. последний раздел последней главы книги.

И наконец: нет более сильного галлюциногена, чем логика и трезвость. И почему строжайшие рассуждения в духе «Это моя рука» всегда припахивают китайским опием? И почему, начав с цитат из почтенных Бора, Геделя и Лотмана, неизбежно заканчиваешь так: «Ясно, что стремление к экстремальности и чистоте опыта (каким бы страшным и фантастическим он бы ни оказался) не может и не должно находить отклика»? Вы чувствуете эту печаль, эту безнадежность: «не может и не должно находить отклика»?

Антология фантастической литературы. Составители Х.-Л. Борхес, А. Бьой Касарес, С. Окампо. СПб., «Амфора», 1999, 637 стр.

Хорхе Луис Борхес имел (помимо общеизвестных) две слабости: трепетную любовь к второстепенным и третьестепенным писателям и (отчасти совпадающую с первой) неистребимую преданность друзьям по богемной юности. Рецензируемая книга — довольно объемистый памятник обеим слабостям. Тексты Хосе Бьянко, Хуана Родольфо Вилькока, Элены Гарро, Рамона Гомеса де ла Серна, Сантьяго Дабове, Делии Инхеньерос, Сильвины Окампо и других (не говоря уже о незабвенном Маседонио Фернандесе) действительно в той или иной степени можно отнести к жанру «фантастической литературы». Но особая «фантастичность» этих текстов не в причудливых сюжетных построениях, не во внезапных кошмарах, не в изысканном порой правдоподобии, а в фантастической похожести друг на друга, а точнее — на их платоновский архетип — на сочинения самого Хорхе Луиса Борхеса. И даже не на сами сочинения, а на некую эссенцию из них; быть может, они принадлежат к неизвестному пока литературоведению жанру — жанру «борхес».

То же самое можно сказать и об авторах «Антологии», никогда не слыхавших о существовании великого аргентинского слепца. Даже о тех, которые умерли задолго до рождения автора «Пьера Менара». Заманчиво было бы предположить, что именно Борхес сочинил «Святого» Акутагавы Рюноскэ, «Певицу Жозефину» Кафки, притчи Чжуан-цзы… Не могу только представить его автором «Улисса», хотя великий ирландец тоже неважно видел…

Читать эту книгу подряд довольно скучно, зато ее увлекательно листать, просматривать, раскрывать наугад. Особое удовольствие — справки об авторах, составленные Борисом Дубиным. Две трети имен — совершенно неизвестны, по крайней мере вашему покорному слуге. Какое счастье представлять себе эти недоступные книги — «Арлекинаду» «английского математика и писателя» Холлоуэя Хорна, «Спящий клинок» «аргентинского писателя из круга М. Фернандеса» Мануэля Пейру, «Среди магов и мистиков Тибета» «французского ориенталиста» Александра Давид-Нэля!

Амброз Бирс. Страж мертвеца. СПб., Издательство «Азбука», 1999, 352 стр.

Бирс вполне мог бы оказаться среди авторов1 борхесовской «Антологии фантастической литературы». Один из самых верных учеников Эдгара Алана По, он обожал причудливые сюжетные построения; впрочем, в его загадках не было и следа математической логики «Золотого жука» или «Убийства на улице Морг». Ветеран Гражданской войны, калифорнийский журналист эпохи «позолоченного века», он уже не обожествлял человеческий разум, да и энергетика жителя Западного побережья США была иной, нежели у тихого пьяницы из Новой Англии. В рецензируемом издании (как и во всей серии «Азбука-классика») бесконечно интересно одно обстоятельство: книга есть не что иное, как перепечатка советского издания 1966 года. Кто сейчас отправится в библиотеки искать переводной том тридцатичетырехлетней давности? Между тем эти переиздания — памятник не только нынешней культурно-исторической эпохе (с проснувшимся вдруг интересом к переводным героям «эпохи застоя» — Вирджинии Вулф или Габриелю Гарсиа Маркесу), но и той эпохе, когда эта книга была впервые напечатана по-русски. В каком ряду тогда воспринимался Амброз Бирс? Почти исключительно — во фронтовом, военном: Хемингуэй, Олдингтон, Ремарк. Ужасы войны, отвращение к красивым словесам, окопная правда. И действительно, достаточно прочитать этот, например, отрывок из Бирса, чтобы понять, с каких батальных полей явился в американскую прозу Хемингуэй: «Отталкивающее зрелище являли собой эти трупы, отнюдь не героическое, и доблестный их пример никого не способен был вдохновить. Да, они пали на поле чести, но поле чести было такое мокрое! Это сильно меняет дело». Но то — советские шестидесятые; время, когда кого-то интересовала «правда». Настоящая «правда», в том числе и о войне. Сейчас же, в 2000 году, меня занимает несколько другое. Как пишет автор послесловия Ю. Ковалев, «полное собрание сочинений Бирса, подготовленное им самим, насчитывает двенадцать томов, заполненных стихами, рассказами, сатирическими памфлетами, очерками, политической публицистикой, литературно-критическими статьями, а также многочисленными образцами газетно-журнальных публикаций, совокупно именуемых журналистикой». Я вспоминаю другого англоязычного писателя, такого же «весельчака» и «жизнелюба», оставившего после себя столь же пестрое собрание сочинений. Это Томас Де Куинси. Американец сочинил «Словарь циника», англичанин — «Исповедь англичанина, употребляющего опий». И тот и другой, перефразируя Борхеса, не столько писатель, сколько целая литература.