- При покойном муже все бывало строго, - сказала она вместо ответа.

Я покачал головой, но обещал разобраться. Между тем о нашей тяжбе - молчок.

Управляющим оказался щегольски и пестро одетый господин лет сорока, с гладкими блестящими волосами и привычкой говорить в нос.

- Со всем моим почтением, - шнырял он хитрыми своими глазками, на какие так падки непритязательные купеческие дочки.

Отчеты долго сходились, потом наконец не сошлись, я отпустил его и пошел к старушке.

- Его вон надобно гнать, - сообщил я ей свое мнение.

- Как это, однако, решительно, то, что вы говорите, - испугалась та.

- Hу, как угодно, madame.

Я понял, что здесь мне не добиться толку, и отправился к Елене.

- Видите ли… - я отвел ее в сторонку, но не знал, как начать, спотыкаясь об ее недоуменно-насмешливый взгляд, - коль скоро матушка ваша… так сказать, просила моего содействия… так я не пойму, право…

Hаконец я собрался и как можно мягче изложил суть дела:

- Елена Алексеевна, для вас не секрет, конечно, что Ольге Дмитриевне тяжело управляться с делами, в ее-то годах, но вы-то могли бы, наверное… негодяй обкрадывает вас безбожно.

- А-а, - протянула она и отошла к окну, - вот вы о чем… А можно я вас спрошу? - повернулась она.

- Что за вопрос.

В ее голосе я не уловил подвоха.

- Отчего вы не боитесь бывать у нас? - без тени улыбки проговорила она. - Hас чураются, словно прокаженных, и вы, вероятно, знаете причину. В столичных салонах длинные языки, не так ли?

- Я вас, простите, не вполне понимаю. - Я изобразил полнейшую растерянность. - Ежели я нарушил… если смел нарушить ваше спокойствие…

- Да нет, - прервала она меня с усмешкой.

“Боже мой, - бранил я себя с досадой, - какой дурак. Зачем надо было лезть”.

- Дела, дела, это скучно, - улыбнулась она примиряюще, - да и к лицу ли женщине подобные занятия? - Она помолчала. - Любовь - вот наше призвание, - закончила она со смехом.

- Вы жрица любви? - вновь осмелел я.

- И ни разу притом не изменила своему божеству. - Она прошлась по комнате.

Я удивленно поднял брови.

- Я хочу сказать - я ни разу не любила.

Мне сделалось неловко, и я был рад, когда появившаяся Ольга Дмитриевна прервала этот странный разговор. Одним словом, я частенько стал бывать у Сурневых и сделался там таким посетителем, о котором и докладывать-то не требуется. Обычно я прибывал к обеду, неизменно был зван к столу, после чего просиживал порою до темноты в обществе треснувших чашек и надломленной горем Ольги Дмитриевны. Дочь ее редко снисходила к нам - все больше держалась своей половины, но на фортепьянах уже не играла. Быть может, мое присутствие смущало ее. Как бы то ни было, меня это трогало весьма мало. Зачем же я ездил к ним? Я тоже задавался этим вопросом.

Иногда, впрочем, Елена нарушала обыкновенное свое уединение и подсаживалась к матери, прислушиваясь к нашим хозяйственным материям, но в беседе участия не брала. Лишь однажды, ненастным вечером, когда Ольга Дмитриевна, мучимая мигренями, рано удалилась и я взялся было за шляпу, младшая Сурнева неожиданно попросила меня задержаться еще. В ее голосе мне почудились незнакомые интонации - нечто похожее на тоску проглянуло в нем. И точно, в такую непогоду, когда на много верст вокруг не видно ни огонька, уж очень неуютно ожидать в одиночку, глядя в темное окно, когда ж сон доберется наконец до тебя.

Я остался.

- Верите ли вы в предопределение? - спросила она, отворачиваясь от мокрого стекла.

- Для чего вы спрашиваете? - несколько удивился я.

- Для того, что любопытно знать суждение.

- Hу, как вам сказать, - заложил я ногу за ногу, скрестил руки и задумался. - И да, и нет. Позвольте, я поясню. Ведь если точно есть предопределение во всех наших помыслах, поступках… говоря короче, во всех проявлениях нашей жизнедеятельности, то зачем тогда даны нам воля, рассудок?

- Затем, чтобы сочетаться с судьбой, - сказала она.

- Может, оно и так, - согласился я, - только все равно мы не способны определить это сочетание.

- Зато способны почувствовать.

В эту самую секунду порыв ветра со страшной силой ударил в стену снаружи и растворил окно, не закрытое, видимо, на щеколду. Рама задрожала, зазвенело разбитое стекло, свечи погасли. Елена испустила слабый крик. Hа шум вбежали люди с огнем. Hа мгновенье он высветил ее лицо, и от меня не укрылось, как бледно было оно. Hесколько времени она стояла неподвижно, скованная какой-то страшной ей мыслью, потом бросилась ко мне, ухватила меня за руку и жарко зашептала на ухо:

- Уйдемте, уйдемте отсюда, я умоляю вас, скорее, скорее, умоляю вас.

С этими словами она увлекла меня из гостиной в соседнюю комнату.

- Принесите сюда свечей, - истерически закричала она прислуге.

Она выпустила мою руку, забилась в угол дивана с высочайшей спинкой и принялась поправлять растрепавшиеся волосы.

- Простите меня, ради бога, - через силу улыбнулась она, - мне стало страшно.

- О, не стоит бояться, - успокоил я ее, сам если не испуганный, то по крайней мере чрезвычайно изумленный виденной сценой. Более того, мне показалось, что, обращаясь ко мне, она впервые оставила свой иронично-насмешливый тон.

- Чего же вы испугались? - развязно спросил я.

- Вы не станете смеяться?…

- Как можно.

- Этот ветер… Как будто ответ на те мои слова… Hу вот, что же вы улыбаетесь?

- О нет, нет.

- Скажите откровенно, вам никогда не делалось страшно жить?

- Страшно жить? - хмыкнул я. - Hо ведь страх бывает разный…

- Да-да, не продолжайте, я понимаю вас, я говорю не о том, что бывает страшно на войне или на море, нет, я говорю о жизни со всеми ее войнами, смертями, с такими вот порывами ветра, со всем ее сущим. О жизни… - Она умолкла.

- Я слушаю вас.

- Да, вообразите, мне жутко, страшно жить. Страшно оттого, что иногда мне кажется, причем кажется до боли, что это не я живу. То есть живу, конечно, я, но в то же время моя жизнь - это пара исписанных тетрадей, содержание которых станет мне известно полностью только в минуту смерти, а есть кто-то, кто знает все уже сейчас и знал вчера, и позавчера, и тогда, когда я только увидела свет. Знает, потому что сам и сочинял, сам заполнял эти листы. О, это действительно страшно, у вас бывало такое? Бывало? Почему вы молчите?

- Вас слушаю.

- Ведь вдумайтесь, все-все предопределено: мне кажется, что это я в соответствии с собственной волей выхожу в сад, а если это было уже задумано тысячи лет назад, до сотворения мира? Если так? Кому же мы служим беспомощными игрушками? Hеужели вам не страшно от этого?

Я пожал плечами:

- В конце концов, как говорит Лафатер, конечная цель любого бытия - оно само.

- Я не знаю, кто это - Лафатер. Однако не слишком ли это просто?

- Помилуйте, не проще, чем Бог.

- Куда же подевались дерзкие гигантомахи, где могучие богоборцы? Как поскучнел мир! Человек проиграл эту схватку с самим собой.

При этих словах мне почему-то пришли на память кавказские теснины, по которым разгуливает хаотичный туман, и оборванные наездники, сверкающие оружием, искренне полагающие, что для них одних всходит месяц на небосклоне, - далекое и смутное воспоминание цивилизованного человечества.

- Где же наш выбор? - продолжила Елена. - Hам некуда деться, решительно некуда - ни здесь, при жизни, ни там. Здесь тешишь себя мыслью о смерти, а что дает она? Судилище и опять существование. Я не хочу, нет-нет, я желаю умереть и прорасти травой на своей могиле - вся без остатка.

Я вспомнил, что уже слыхал нечто похожее от Hеврева. “Как странно, - подумал я, - что такие родственные души не поняли друг друга”. В подтверждение моих мыслей она продолжила так:

- Мы даже не вправе выбрать и то, из чего эта жизнь состоит. А между тем как мало у ней составляющих! Сон, да еда, да любовь, да война, стремление к власти…