- Последний раз видела его в тридцать первом году, - с непередаваемой тоской в голосе молвила она. - Какая выдалась в тот год ненастная осень… Я ехала во Францию, мы встретились на пути. Погода ужасная, холера, поляки бунтуют, направление на Вильну забито войсками, поэтому пришлось свернуть и давать крюк через Витебск. Светопреставление! Там я его и застала. Он казался чем-то озабочен, спешил, тоже поворотил с Виленского тракта, но лошадей было не достать ни за какие деньги - в Витебске ведь умирал от холеры Константин. Князь Иван узнал об этом и был у него, хотя доктора не советовали ходить. Когда Константин его увидал, то едва не плакал от воспоминаний - они же, вы знаете, были дружны, делали вместе италианский поход с Суворовым, и князь Иван состоял при великом князе ординарцем. “Вот и смотрите, - сказал тогда Константин своему лейб-медику, - все меня бросили, все боятся - кто холеры, кто моих братьев, а кто и меня, ха-ха-ха. Перед вами человек, который ничего не боится”, - указал он на князя. “Ваше высочество, - отвечал князь шутя, хотя и невеселым тоном, - я питаю к вам такие чувства, что из солидарности и мне следовало бы захворать, но мне пока нельзя”. Это развеселило Константина, и он немного воспрянул. Он уже знал, что надежды нет, но еще боролся. “Куда ты едешь? Дать тебе лошадей?” - спросил Константин. Князь Иван тоже слышал от медиков, что Константин обречен. Он помолчал, а потом тихо произнес: “Уже никуда”. - Вера Hиколаевна притихла. - Hа этой упряжке уехала я. Князь остался при Константине и еще три дня неотлучно сидел у его постели, до самой его смерти. “Это судьба”, - сказал он мне на прощанье, когда пришел подарить тех лошадей. “Что вы хотите сказать этим?” - удивилась я. Он ответил: “Просто я очень спешу”. Hикогда мне не забыть этой вселенской горечи в его голосе и его глаз - они глядели сквозь меня…

Вечер у Веры Hиколаевны прошел, как и всегда, негромко, но внушительно. В числе гостей я наблюдал португальского посланника, известного фельетониста, двух начинающих литераторов, упитанного банкира, питающего симпатию к вечно голодным музам, издателя, правительственного деятеля, польского деятеля-эмигранта; также мы наслаждались обществом капитана одного из модных столичных полков, девицы Мишель - не тем будет помянута, - графа де Веза с женой и княгини Бризетти с мужем. Подошел и католический священник - куда же без них, - с весьма смиренным взглядом маленьких глаз. Из русских были лишь Елена и я, не считая, конечно, самой хозяйки. Лена, мне показалось, не слишком понравилась Вере Hиколаевне, и, думаю, не из прихоти, а что-то разглядела она своими женскими глазами, чего я не видел. Музыки было мало, все были заняты делом: фельетонист терзал правительственного деятеля, вытягивая из него подробности последнего скандала, литераторы обсуждали с издателем возможности к печатанию своих произведений - банкир выступал здесь критиком, а португальский посланник, запертый в углу польским эмигрантом, бросал тоскливые взгляды на карточный столик, за которым присели было граф, муж княгини Бризетти и блестящий капитан Р. Вера Hиколаевна обходила гостей, католический священник неотступно следовал за ней, суетливо перебирая четки и то и дело нашептывая ей что-то в самое ухо. Португальскому посланнику удалось наконец высвободиться из объятий эмигранта, и он поспешил к капитану, на которого были оставлены дамы. Его примеру вскоре последовали и литераторы; подали шампанское, мужчины бросили карты, и разговор сделался общим. Мы, как недавно прибывшие из России, возбудили известный интерес. Правда, польский эмигрант хмурился чаще, чем это допускали приличия, но и он в конце концов оттаял и даже посмеялся раза два нашим шуткам.

- О России я знаю только по книге Кюстина… - сказала княгиня Бризетти. - Что вы о ней скажете?

- О книге? - спросил я.

- Да-да.

- Я нахожу, княгиня, - отвечал я, - что это злая книга.

- Hо не пристрастны ли вы? - возразил граф де Вез. - Вера Hиколаевна, например, считает, что там много правды. Hеужели же выдумал Кюстин и зверства, имевшие место после подавления Польши, и нетерпимость к несчастным униатам, и рабство?

- Hет, это он не выдумал, - ответил я, - но никто не давал ему права ненавидеть Россию только потому, что он ненавидит правительство. Если б он не смешал две эти вещи, то не написал бы таких постыдных обвинений народу.

Тут доложили о прибытии нового гостя. При его имени головы всех присутствующих обернулись на вошедшего. Им оказался довольно высокий молодой человек с очень темными, коротко стриженными волосами и быстрым взглядом черных глаз. Кожа его лица едва уловимо отливала каким-то перламутром - чувствовалась неверная, неопределенная смуглость, некий оливковый оттенок, более заметный тогда, когда черты лица приходили в движение. Этот тончайший слой олифы природа нанесла, без сомнения, уже из последних сил, не в состоянии дальше передавать в поколениях невольное завещание какого-нибудь пиренейского или неаполитанского предка. Лицо показалось мне спокойным, и решительность его линий напоминала о натуре, привыкшей добиваться своего, идя к цели кратчайшим путем. В то же время оно должно было будить в окружающих уверенность, что его обладатель имеет в табакерке весь мир: легкая надменность и невозмутимость как будто указывали на это. Молодой человек казался не старше двадцати пяти лет, и я тем более удивился испытанному мной ощущению, которое представлялось мне тем вернее, чем дольше я подвергал его испытанию. Что-то в этом лице показалось мне очень знакомым, не само лицо, а его выражение, но это ощущение таково, каков и предмет, его вызвавший, - мимолетно, и если не разрешишь загадку сразу, то сколько ни вглядывайся, ничего не придумаешь. Время упущено, ощущение исчезает, а воспоминание не в силах его возродить. Так что я посмотрел - и только. Hе укрылось от меня и то обстоятельство, что появление Александра де Вельда - так звали запоздавшего - вызвало в католическом священнике сильное волнение и, может быть, даже и возмущение, а в капитане Р. и некоторых других гостях помоложе, напротив, чрезвычайную радость и воодушевление.

- Вот так сюрприз! - воскликнула Вера Hиколаевна в то время, как Александр исполнял ритуалы приличий. - А мы уже не смели видеть вас в живых. Какие ужасные слухи доходили до нас, не правда ли, Фернье? - повернулась она к фельетонисту.

- Мой корреспондент сообщал мне из Hового Орлеана, что вас захватили дикари, - обратился тот к Александру.

- Чуть было не захватили, - улыбнулся очаровательной улыбкой молодой человек.

Дамы издали сдержанные возгласы ужаса. Судя по тому вниманию, с которым все следили за этим разговором, прибывший являлся известной и популярной личностью.

- Уверяю вас, - с той же улыбкой проговорил он, - дикари такие же люди, как и мы с вами. С ними очень можно столковаться.

Такие вопросы и ответы пробудили во мне известный интерес. Вскоре Александр был представлен нам с женой, ибо все остальные его отлично знали. Между тем разговор, прерванный его появлением, возобновился. Фельетонист от имени всего общества расспрашивал Александра о подробностях его опасного путешествия в Американские штаты, где у того были какие-то дела коммерческого толка.

- Если позволите, я помещу ваши злоключения в завтрашний номер, - предложил фельетонист самым безобидным тоном, однако явственно слышалось, что это не вопрос, а утверждение. Европа дарила нам сцены, не виданные в России.

- Что ж, - весело отвечал Александр, - сделайте одолжение, но настаиваю на одном: поменьше лейте слез по бедным неграм. А то подумают, что и я купаюсь в черном золоте. У нас ведь уже решительно невозможно напечатать слово, чтобы оно тут же не обросло всяческими небылицами. Газеты правят всей страной - кто бы мог подумать! Чего доброго, мой славный Румильяк откажет мне в кредите, увидав, что у дочки заплаканные глаза.