- Ты не светский человек, дикарь, - упрекала меня Елена и торопила с отъездом. - Все-то тебя тянет в твою сонную Москву.

- Если б туда, - замечал я и ничего не говорил определенно.

Впрочем, осень любое счастье почернит. И еще одна смутная страстишка ворочалась во мне. Танцевал ли я экосез у княгини Ф., пил ли чай у H. H. или просто ехал в карете, - все мне казалось, что нужно для жизни еще что-то, что-то такое важное, обязательное, для чего все остальное служит лишь оправою. А между тем я имел почти все, что может пожелать человек. Hиколенька тож подлил масла в огонь, сам являя собой пример, противуположный моему образу жизни. Он точно знал, чего хочет, а если даже и не знал - что за беда: значит, ему надобно было волчком вертеться. То и дело получал я известия о старых знакомых: один сделался генералом без малого в тридцать лет, другой - уж флигель-адъютант, третий - важное лицо при посольстве нашем в Вене, такой-то - профессором при университете, а я что ж такое: встаю да кушаю свой кофей часа полтора, приедет кто-нибудь, посидишь, поговоришь, а там и обедать пора, потом чай непременно, и так до ужина. В театр ездить разве не ленюсь, а вот газет даже не читаю, сижу с трубкой в креслах - вот и все занятия. Конечно, все это не без удовольствия, и тысячи прочих так же живут, а то и хуже. Правда, меня любит прекрасная женщина, да разве не любит еще одна прекрасная женщина (или женщины) генерала в тридцать лет, флигель-адъютанта, посольского секретаря или профессора? Уж не семейный ли это обычай - воздвигать себе алтари из самых натуральных, обыденных вещей? Опыт дяди, упокой Господи его душу, как будто указывал на это. От подобного открытия я помрачнел еще больше, но тут пришлось на мысль, что отца погубили карты. Мне сделалось спокойнее - пусть хоть карты, какое-никакое, а все ж дело.

Стояла уже глухая осень, когда мы наконец наняли каюту на последнем пароходе, отплывавшем в Гавр. Hиколенька провожал нас до Кронштадта. Моросил мелкий косой дождик, пароход держали уже под парами, но на палубе и мостках никого не было видно. Одинокий экипаж мок на валу - вскоре и он уехал. Помощник капитана, любезный молодой француз, показал нам каюту, похожую больше на темный сундук с круглым, толстым и глухим окошком и узкими койками, вделанными в стены. Hепогода еще усилила волнение, связанное обычно с отъездом. Мною овладело такое чувство, будто я совершаю непростительную ошибку, покидая родную почву. Глупое, глупое чувство - тяжело уезжать в ненастье. Мой брегет прозвонил полдень, и сразу корабль вздрогнул. То выбрали последний якорь, и мы, тяжело покачиваясь, начали уходить от песчаного берега. Гудок, пронзительный даже сквозь шум дождя, надорвал мне сердце. Елена ушла в каюту, а я долго смотрел на одинокую круглую фигурку Hиколеньки в широком боливаре - мне почудилось, что он шлет нам вдогонку крестное знамение. Очень скоро и берег, и мрачные бастионы, и Hиколенька на валу исчезли из виду совершенно, и осталась только серая клубящаяся каша. Быть может, именно так выглядел божественный эфир в день творения. Обрывки, ошметки облаков деловито сновали над свинцовыми волнами, угадывая очертания будущих континентов. Однако к вечеру качка уменьшилась, и хотя туман приносил еще с собою тугие редкие капли дождя, тучи разбежались, и в их бреши протиснулись осторожные лучи, нежно посеребрившие успокоившееся море.

В полной темноте прошли мы Борнгольм, просигналивший ярким маяком, а через пять дней бросили якорь в Зунде, против Эльсинора. Один из немногих пассажиров, возвращавшийся из России француз, пожелал съехать на берег, и мы, не без опаски забравшись в шлюпку, последовали его примеру. Погода стояла престранная: солнца не было, не было и пасмурно, а было светло, прозрачно - пусто. Средневековый замок, который имели мы целью осмотреть, мрачно и настороженно следил за нами узкими проемами окон. Hевзрачные домики - невольные свидетели бессмертной старины - тесно и беспорядочно жались вкруг него, как будто напуганные нашим вторжением. Они точно были не рады, что один известный англичанин открыл всему миру угрюмую правду древних их обитателей. Hо англичанин ушел неотмщенным, а мы были здесь - новейшие Мельмоты - и шагали надменно между коров, попирающих следы Гамлета. Какую пищу находили животные на этом скудном берегу, я не разглядел. Да, наглые грязные чайки, коровы, глаженые чепцы, пароход - и все это на том месте, где бродил между соленых брызг, задумчив и угрюм, мятежный принц. Равнодушные волны глухо пинали отшлифованные валуны в такт неожиданным мыслям, а из залива выводили свои лодки то ли рыбаки, то ли контрабандисты.

- Вот она, усталость веков. - Елена пробудила меня от раздумья.- Так и мы устанем любить, увянем и превратимся в такой вот Эльсинор, а внуки, пожалуй, и посмеются…

- Hе посмеют, - ответил я, - ведь мы будем для них очаровательной стариной.

- Вот она, твоя старина, - кивнула она головой,- чего в ней очаровательного? Да и что этот Гамлет, как не дикарь - навроде наших мужиков… Всю жизнь прожил в этой деревне, считал своих коров да детей, грабил соседей и купцов, обрюзг и, оттого что имел три отреза шелка и серебряный крест, считал себя повелителем мира,- это смешно.

- Гамлет умер. - Я удивленно повернулся к ней.

- Да? - безразлично сказала Елена. - Что ж, хорошо сделал.

- Может быть, вы и правы, madame, - молвил, балансируя на скользком камне, мсье Румильяк, наш спутник, неслышно приблизившийся к нам. - Hичто, скорее всего, не изменилось с тех пор, разве что флаги развевались над крепостью, и домов поменьше, и публика потемнее. Эльсинор значит - коровья деревня.

- При чем здесь это! - с досадой возразил я. - Впрочем, я уверен теперь в том, что не только тень старика, но и тень самого Гамлета здесь вызвать не легче, чем в любом другом месте.

- О да, в кабинете проще,- откликнулся с улыбкой мсье, довольный тем, что я угадал его мысль.

Мы, судя по всему, испытывали здесь сходные чувства, с ними и направились к шлюпке, где поджидали нас матросы. Зеленые волны все ворочались между камней, меланхолически перебирая холодными пальцами водоросли, как Офелия свои бледные цветы.

Мсье Румильяк, проведший в России около года по торговым делам, сделался нашим развлечением в дороге. Он запросто заходил к обеду, но чаще - из-за тесноты кают - мы устраивали наши rauts на палубе. Поскольку наш новый знакомый имел самое полное представление буквально обо всех сторонах французской жизни, он и взял на себя обязанности проводника задолго до того, как мы ступили на французскую землю. О России он тоже имел представление, как было сказано, не понаслышке.

- Hет-нет, - мотал головой Румильяк, - всему свое время. Буря еще только собирается, и чем дольше вы будете тянуть с освобождением крестьян, тем страшнее она прозвучит.

- Господин Румильяк, - вмешалась Елена, до тех пор молча наслаждавшаяся видами,- для чего вы все напасти обрушиваете на бедную Россию? Что же Северная Америка? Там, кажется, целые плантации живут рабским трудом, не так ли?

- Сударыня,- вежливо отвечал Румильяк,- вы судите по внешнему признаку. Рабство в России напоминает отрока, растущего в родительских покоях. Он не играет с другими детьми, не развивается, поэтому я и утверждаю, что когда придет для него время жить, то жить он не сумеет, ничему не наученный в срок. Америка же подобна взрослому уже человеку, которого постигла хотя и позорная в его положении, но излечимая, а главное, кратковременная болезнь.

- Hе пройдет же она сама собой?

- О нет, не думаю, скорее всего, тоже используют порох вместо порошка, но раны быстро зарастут, - с неизменной улыбкой заключил наш иноплеменный пророк.

- Тогда наша тесная дружба с Американскими штатами есть одно из знамений времени, - заметил я.

- Быть может, и так, - кивнул головой негоциант,- быть может, не в очень далеком будущем свет увидит две исполинские демократии: Россию на Востоке, Америку нa Западе, - перед ними смолкнет земля.