Один корнет, по имени Юрлов,
Внезапно заболел горячкою балетной.
Сейчас созвали докторов,–
Те выслали его с поспешностью заметной
По матушке по Волге вниз,
Чтоб пить кумыс.
Юрлов отправился, лечился, поправлялся,
Но, так как вообще умеренностью он
В питье не отличался
И был на выпивку силен,
Он начал дуть кумыс ведром, и преогромным,
И тут с моим корнетом томным
Случилось страшное несчастье… Вдруг
О, ужас! О, испуг!
Чуть в жеребенка он не превратился:
Охотно ел овес, от женщин сторонился,
Зато готов был падать ниц
Пред всякой сволочью из местных кобылиц.
Завыли маменьки, в слезах тонули жены,
В цене возвысились попоны,
И вид его ужасен был
Для всех кобыл.
Твердили кучера: «Оказия какая!»
И наконец начальник края,
Призвав его, сказал: «Юрлов,
Взгляни, от пьянства ты каков!
И потому мы целым краем
Тебя уехать умоляем.
Конечно, гражданина долг
Тебе велел бы ехать в полк,
Но так как лошадей у нас в полку не мало,
То, чтоб не сделалось скандала,
Покуда не пройдет волнение в крови,
В Москве немного поживи!»
Юрлов послушался, явился
В Москву – и тотчас же влюбился
В дочь генерала одного,
С которым некогда был дружен дед его.
Всё как по маслу шло сначала:
Его Надина обожала,
И чрез неделю, в мясоед,
Жениться должен был корнет.
Но вот что раз случилось с бедной Надей:
Чтобы участвовать в какой-то кавалькаде,
Она уселася верхом
И гарцевала на дворе своем.
К отъезду было всё готово.
Вдруг раздался протяжный свист Юрлова.
Блестя своим pince-nez
[77], подкрался он, как тать,
И страстно начал обнимать…
Но не Надину, а кобылу…
Легко понять, что после было.
В испуге вскрикнул генерал:
«Благодарю, не ожидал!»
Невеста в обморок легла среди дороги,
А наш Юрлов давай Бог ноги!
Один фельетонист, в Москве вселявший страх,
Сидевший в этот час у дворника в гостях
И видевший поступок этот странный,
Состряпал фельетон о нем пространный
И в Петербург Киркору отослал.
Конечно, про такой скандал
Узнала бы Европа очень скоро,
Но тут, по счастью, на Киркбра
Нахлынула беда со всех сторон.
Во-первых, он
Торжественно на площади столичной
Три плюхи дал себе публично,
А во-вторых, явилася статья,
Где он клялся, божился всем на свете,
Что про военных ни…
Не станет он писать в своей газете.
Вот почему про тот скандал
Никто в Европе не узнал.
