Коровы неслись вскачь, будто спасаясь от погони. На такой скорости они и вбежали на минное поле.

Первые взрывы ахнули впереди. Пыль и рев смешались вместе. Потом затрещало с боков.

— Вперед! — неистово кричал Матвейка. — Все равно!.. Все равно!..

Коровы метались, вставали на дыбы перед мгновенно выраставшими у них из-под ног кустами и падали, падали. Тех, которые поворачивали вспять, пастух перехватывал и снова гнал к осиннику.

— Вперед!!!

Поле казалось ему раскаленным, как огромный противень. Он бежал скачками, и каждый прыжок, казалось, приближал мгновение, когда и под ним рванется земля. И хотя впереди была смерть, он не мог остановиться.

Разбуженные взрывами немцы ошалело смотрели, как их стадо гибло на минном поле. Они вначале думали, что животные сами вырвались из загородки, а сошедший с ума пастух носится между ними, пытаясь завернуть. Потом солдат хватился своего автомата.

— Он украл! — завопил гитлеровец, кидаясь вдогонку.

Однако, добежав до первых трупов, остановился. Он видел, как несколько коров вместе с пастухом скрылись в осиннике…

Матвейка проснулся от холода. Было светло, хотя еще не угадывалось, в каком месте над лесом поднимется солнце. Он вскочил с охапки сырой, нагретой телом травы, резко подвигал плечами и руками, сгоняя озноб. Коровы, залегшие вечером около ручейка, не поднимались: вчерашний перегон их обезножил. У Матвейки самого едва достало под конец силы взобраться на крутой берег, чтобы не повалиться со скотом у ручья, — в низинах ночью всегда холодно. Он даже не оглядел место, где остановился на ночлег.

Ему не доводилось бывать в западной части Горелого бора, куда он попал, прорвавшись с девятью коровами через минное поле. Гнал он скот к Журавлиному яру наугад. Теперь, осматриваясь, он уловил что-то знакомое в облике леса. Этого оврага с крутыми почти голыми склонами он не видел раньше, однако ровный, гладкий, будто обгорелый у корней молодой сосняк был знаком. Матвейка пошел, потом побежал по течению ручья. Овраг делался шире, шире; внезапно и овраг и сосняк оборвались — перед Матвейкой разверзлось большое сизое озеро. Он остановился пораженный: откуда взяться такому озеру в Горелом бору? Лишь спустя несколько секунд понял, что вместо воды внизу — плотно осевший туман. Вправо над туманной гладью высился остров, похожий на спину всплывшего из зеленых глубин чудовища.

— Яр! — не веря себе, прошептал Матвейка.

Небо впереди разрумянилось, но солнце все еще было далеко за лесом. Светило узкое бело-розовое облачко, висевшее напротив острова. Матвейке оно напоминало только что искупавшуюся девчонку — длинную, тонкую и ослепительную.

Журавли в кочкарнике завозились всей семьей; сначала старшие забормотали между собой — тихо по-домашнему, потом сиплыми спросонок голосишками принялась попискивать молодежь. Кто-то частыми шажками пошлепал по болоту. Старик-сторожевик на кочке потянулся одним длинным, точно парус, крылом, затем вторым; хлопнул ими, как в мягкие ладоши, и звонко крикнул на весь лес:

— Порра вставааать!

Самочка-журавушка курлыкнула в ответ чистым голосом, будто в серебряный рожок переливчиво дунула:

— Прроснууулись!

Тихий вздох прошел по вершинам. И защелкала, засвистела разная живность вокруг…

Матвейке все еще не верилось, что перед ним Журавлиный яр. Он никогда не выходил сюда со стороны оврага.

Солнце острыми сверкающими шильцами проковыряло черный забор сосняка на той стороне дола. Край острова затеплился поверху тусклыми медными бликами. То, что Матвейка принял за бугор среди острова, обрисовалось теперь как вершина огромного дерева. Крона его круглилась над соседними деревьями, точно купол невидимого храма, и отливала цветом старинной чуть тронутой прозеленью бронзы. Это и была богатырь-сосна, закрытая от Матвейки дубами по самую грудь.

Туман редел и космами паутины медленно уплывал, обнажая болото. В нескольких шагах от Матвейки заблестела лужица. Кряква выплыла из осоки, за ней веревочкой тянулся длинный выводок — одиннадцать темных с желтинкой утят. Едва морща розовую воду, утки пересекли крохотное озерцо и, посвистывая, начали хлопотать за мшистыми кочками.

Без единого шелеста, словно лесные призраки, от сосняка к болоту спустилась лосиха с лосенком. Лосиха, не учуяв запаха человека, спокойно прошла стороной, а теленок набежал прямо на пастуха. Черно-синий глаз маленького зверенка, мерцающий в глубине зеленоватым перламутром, несколько секунд с настороженным любопытством разглядывал Матвейку. Затем, словно боясь потревожить человека, лосенок, осторожно перебирая голенастыми, как ходульки, ногами затопотил вслед матери.

Хлюпали да посвистывали суетливые утята. Журавли булькались в воде за кустами. Лежала на всем этом мирная покой-тишина, продолжалась нетронутая, непорушенная жизнь.

Он смотрел на Журавлиный яр, как смотрят на спасенного собственными руками брата — с любовью, которая сделалась еще крепче, и с тайной гордостью за себя.

Он был один, но не чувствовал себя одиноким. Где-то близко, в дремучих пущах, в потаенных лесных уголках, скрывались друзья. Сердце замирало тревожно и томительно от предчувствия близкой встречи.

Коршун медленно плыл над самой головой. Матвейка замахнулся на него, но хищник лишь глянул твердым глазом на пустую руку. Чем-то он напомнил Матвейке Крайцера.

— Уу, фашист! Погоди, я тебе полетаю! — сказал Матвейка и побежал к стаду, где лежало оружие.

Соль

Партизанский отряд задыхался, зажатый фашистами в большом Замошском болоте.

Всю зиму партизаны не давали оккупантам покоя — взрывали поезда, нападали на небольшие гарнизоны в деревнях, уничтожали автомашины. Гонялись за ними эсэсовцы, как волки за лосем. Но после каждой такой погони все больше становилось крестов на немецком кладбище около деревни Ольшанки, а партизаны были неуловимы в глухих приволховских лесах и болотах.

В беду отряд попал во время весеннего половодья. Ручьи стали реками, болота и низины — озерами, — не разбежишься, как бывало, зимой на лыжах. Вот тогда фашисты обнаружили отряд в Замошье и окружили. День и ночь обстреливали они из минометов лесистые островки в глубине болота. По их расчетам, уцелевшие от огня партизаны должны были погибнуть с голоду раньше, чем спадет вода. А чтобы никто из окрестных деревень не смог как-либо помочь партизанам, всех трудоспособных жителей угнали куда-то; говорили, будто на строительство дороги. Выгребли последний хлеб, если у кого из колхозников он еще был. Остались в Ольшанке лишь дряхлые старики и дети не старше тринадцати лет.

Марийка Забелина тоже осталась, хотя ей было четырнадцать. Такая она была маленькая, худенькая, что немец-конвоир вывел ее из колонны, когда она собралась идти вместе с матерью и старшим братом.

Жить одной было страшно. Марийка поселилась у дальнего родственника, дедушки Антона, покалеченного когда-то на лесоповале. Перед самой войной к деду приехал внук Костя из Ленинграда. С Костей Марийка ходила собирать этой голодной весной вытаявшую на поле картошку — больше есть было нечего.

Однажды в стороне Замошья гремело всю ночь, словно там на пни и мерзлый кочкарник беспрерывно падали огромные сухие бревна.

На восходе солнца возле дедовой избы, на краю деревни, зачавкала грязь под множеством ног. Тяжело грохнули в дверь.

Дед Антон, скрипя костылем, вышел в сени. Тотчас в избу заскочило несколько эсэсовцев. Следом за ними два запыхавшихся полицая вволокли связанного человека — в фуфайке, мокрых валенках и ушанке со звездочкой.

С первого дня оккупации Марийкино сердце обрело какой-то особый инстинкт: оно даже во сне чуяло, когда приближались фашисты. И сейчас, раньше, чем первый удар приклада потряс избу, Марийка вздрогнула от предчувствия, что немцы идут к ним.

Немцы никогда не входили с добром: либо забирали кого-нибудь, либо пинками угоняли на работу. Но таких разъяренных Марийка еще не видела. Они суетились, кричали все разом, и не понять было — на кого.