На Шуркину чуткость он особенно поднажал, почему-то считая, что это должно задеть маму.

Закончил Никита свое письмо стихами:

Стихи эти были сочинены несколько дней назад для другого человека. Но Никита послал их маме. Это была тонкая месть.

Исчез Лева. Это произошло в тот день, когда из райцентра приехал милиционер со знакомым ружьем и начал вызывать поселковых мальчишек в комнату красного уголка. Интересовало милиционера загадочное возвращение в магазин похищенной двустволки.

— Чего пристает! — шепотом ворчал Митька, первым побывавший на допросе. — Вернули ж! Так нет, надо ему знать: откуда, кто подбросил? Под суд хочет упечь.

Олег в тот день уезжал с отцом на покос. За Семгу можно было ручаться — не сболтнет. Остальные ребята ничего не знали. Вызывал опасение один Орешик.

Милиционер был широколицый, добродушный парень. Разговаривал о рыбалке, расспрашивал, как они ходили искать песок. В разговоре с ним можно было запросто проболтаться. Орешику он даже показал, как стрелять из двустволки.

Орешик пощелкал курком незаряженного ружья, потом сказал, что ни у кого из мальчишек такого не видел.

— А ты подумай, — настаивал милиционер.

Затаившиеся под открытым окном конторы Никита и Митька слышали, как снова щелкнули ружейные ударники.

— А, вспомнил! — воскликнул Орешик.

Только из-за того, что следователь слишком сильно обрадовался, он не расслышал, как Митька яростно прошипел под окном:

— У, паразит!

— Ну-ну, рассказывай, у кого ты видел такое ружье? — допытывался милиционер.

— Ни у кого.

— Э-э, врать нехорошо. Ты только что сказал: «А, вспомнил!».

— Угу. Вспомнил, — хладнокровно подтвердил Орешик. — В магазине висело. На стенке.

…Милиционер потом порядочное время искал еще какую-то пропавшую книжку и укатил ни с чем, а Лева все равно не появлялся. Шваблиха бегала по поселку, разыскивая сына, и жаловалась:

— Окаянный мальчишка — с ума сойти! Совсем уезжать собралась из этой проклятой дыры, а теперь не знаю, что делать. Ну, попадись он мне!

Лева не попадался. И не одной ей. Никита с Митькой объездили на мотоцикле все окрестности — никаких следов друга не нашли. Пропал без вести — так родители заявили в милицию.

Обнаружил его на четвертый день Семга. «Заклинатель змей» скрывался в ветхом полевом вагончике, покинутом за ненадобностью около склада изношенной техники. Он заперся изнутри и сидел там безвылазно. Семга открыл его убежище по огрызкам дыни, выброшенным из разбитого окошка вагончика.

— Вот ты где! Открывай! — сказал Никита. Чтобы заглянуть в оконце, он забрался на Семгины плечи.

Швабля лежал на охапке сена с громадной книжищей.

— Постой, сейчас, — без особого удивления отозвался он, даже не повернув глаз. — Последняя страница…

Наконец книга была дочитана, а Никита с Семгой получили возможность проникнуть в Левину обитель.

Лицо Швабли за эти дни осунулось, а глаза глядели очумело, будто он нечаянно съел мухомор.

— Зачем ты убежал? — сердито приступил к нему Семга. — Никто же тебя не выдал!

— Ух, и книжища попалась! «Граф Монте-Кристо»! — сказал Лева, кажется, не совсем понимая, что ему говорят. — Голова стала, как бочонок, пока прочитал… Милиционер уехал?

Из последних слов можно было заключить, что Лева все дни не выходил из своего убежища. Впрочем, нет, — выходил, по крайней мере ночами: на остатках нар лежали помидоры, морковь, редиска, огурцы.

— Уехал, конечно, что ему делать, — сказал Семга.

— Я про этого «Графа» давно слышал, да все не попадался он мне. А тут смотрю — читает!..

— Кто читает? Что ты плетешь? — Никита пристально заглянул несчастному беглецу в глаза, опасаясь за его рассудок.

— Ничего не плету. Милиционер читал «Графа Монте-Кристо», ну я и…

— Ты у него книжку стащил? — вскричали Никита и Семга. — Мы за него переживаем, а он…

— Ничего не стащил, — слабым голосом возразил обессилевший на растительной пище «заклинатель змей». — Он ее на подоконнике в конторе забыл, ну я и взял почитать. Верну же!

— Знаешь, довольно фокусов! — железным тоном сказал Никита. — Пойдешь в милицию и сам начистоту все расскажешь. И про ружье и про книжку.

— Правильно, — поддержал Семга, — иначе тебя не исправишь.

Лева обреченно вздохнул, посмотрел в беспощадные глаза друзей.

— Ладно. Я и сам так удумал… Принесите хлеба.

— Пошли со мной в дом, — мягче сказал Никита. — Поешь, умоешься.

— Только б моя мутхен не увидела.

— Боишься — влетит?

— Нет. Уезжать она гоношится из совхоза, а мне неохота от вас… Молиться ей тут не с кем, церкви нет. Ну, доберусь я когда-нибудь до ее сундука с молитвенниками, ох, и устрою чудо!

Можно целый день увлеченно работать или играть, с хорошими друзьями.

Чудесно пролететь на мотоцикле по степи быстрей вихря, быстрей сокола в небе.

Можно быть бесстрашным водителем любой машины или директором совхоза.

А вечером человека тянет домой, как птицу к родному гнезду.

Домой — если у человека есть дом.

Никита понял, что у них с отцом были всего лишь комнаты, где они спали. Теперь он знал: без мамы нет дома.

Недаром эти два слова чем-то похожи — мама и дом, не правда ли?..

Телеграмма! Едва пробежав ее глазами, Никита с криком понесся в контору к отцу:

— Едет! Едет!

Рабочий день в конторе кончился, уборщица сказала, что служащие ушли на «помочь» — строить кому-то из работников конторы дом.

Никита обежал поселок, звонил по телефону на отделения — нигде отца не было. К счастью, встретился Иван Борисович и сообщил, что директора вызвали в райком на совещание.

— Чего это у тебя глаза ненормальные? — заметил он.

Никита показал телеграмму.

— О-о, блеск, поздравляю, туда-сюда! — тряхнул его прораб за плечи. — А встречать мамашу тебе придется самому. Поезд приходит в два часа ночи. Отец освободится не раньше двенадцати — на станцию не успеет. Шурка вернется из рейса — наряжу ее на вокзал. Поедешь с ней.

— Нет, я сейчас на мотоцикле в райком! Надо папке сказать обязательно! А оттуда мы с ним вместе на станцию двинем.

— Что ж, валяй, — согласился прораб, понимая, что сейчас никакие уговоры не удержат Никиту на месте.

Лева, насидевшийся взаперти, с радостью согласился сопровождать приятеля.

Выехали они ровно в восемь часов. Ветра не было. Густая, жирная пыль сплошной завесой стояла над трактом. Она не успевала оседать, поминутно взбиваемая проносившимися грузовиками с зерном. Трудно было дышать, запорашивало глаза, дорога впереди едва различалась на полсотни метров. Чтобы невзначай не столкнуться со встречной машиной, приходилось все время ехать неукатанной обочиной, где мотоцикл скакал по засохшим комьям грязи, точно по камням.

— Ой, не могу! Ты меня всмятку разбил! — взмолился Швабля, которому на жестком багажнике доставалось особенно крепко. — Давай свернем. Поехали вдоль кукурузника на отгоны, а там лугами к новому мосту на Суетинке.

— Через лес, на кордон?

— Ну да. Оттуда в райцентр прямая дорога — лесовозы ходят.

Свернули с тракта и сразу вздохнули свободно. Знакомая загорелая степь покорно стлалась под колеса машины.

Миновали огромный массив кукурузы, скошенный на силос. За ним потянулась прокаленная солнцем пшеница. С краев поле было обжато. Соломенные кучи казались Никите большими ватрушками, которые когда-то давным-давно пекла мама.

Все сейчас напоминало ему о ней. В бесформенном облаке он видел маму в обнимку с маленькой Верунькой. Степной ковыль на полянке походил в его представлении на мамины волосы. Даже запах полыни, густо бьющий в нос, чем-то был связан с ней…