Призрак дома исчезает, славно рассеивается от порыва ветра.

— Ну, теперь крепись! — шепчет старик. — Вот пройдем деревню, а там и ручей близко.

Мелкие черные волны трутся о борт плоскодонки — точно холодные камешки трутся в мозгу Марийки. Ей кажется, что думает она сейчас не головою, а сердцем, и мысль в сердце всего одна: доплыть до Замошья.

Ориентируясь по каким-то неведомым приметам, Сазоныч выводит лодку прямо в устье ручья. Это большая спокойная заводь.

После поворота ветер дует им в спину, зато сразу становится ощутимо встречное течение. Лодка продвигается медленно, хотя Марийка работает веслом изо всех сил.

Заводь постепенно сужается. Плыть по середине с каждым метром труднее. За космами снегопада мелькает прибрежный кустарник, затопленный водой. Начинает светать.

Сазоныч, кое-как встав коленями на мешок с картошкой, отталкивается шестом. Когда он нажимает на шест, рот его непроизвольно широко раскрывается, как при отчаянном крике. Время от времени старик замирает, парализованный болью в пояснице. Тогда кажется, что он даже не дышит, лишь мокрая борода дрожит.

Марийка выкладывает последние силы. Весло то и дело вырывается из немеющих пальцев.

— Тише, тише! — улавливает она безголосое сипенье Сазоныча. Берег — серый волк — внезапно клацает железными зубами.

— Пулемет! — застывает на месте Сазоныч с шестом. Через несколько секунд добавляет спокойней: — Куда-то мимо бьет. Должно — так, для острастки.

Лодка продвигается медленными толчками — как будто шагает крадучись: шагнет — остановится, еще ступит — опять замрет.

А утро все заметней. Ветер стихает. Снег поредел.

Медленно наплывает темная гряда лозняка.

— Кажись, проскочили! — чуть слышно шепчет Сазоныч. — Луга начались.

Течение слабеет. Лодка с ходу проскальзывает через полосу лозняка.

За кустами — широкий разлив. Впереди на поверхности небольшие черные кочки или верхушки пней. Дальше виднеются белоногие березки…

Вдруг кочки перед лодкой разом срываются и со страшным хлопаньем и кряком взмывают вверх. Утки! Тотчас сзади — треск — кто-то огромный ломится по сухому олешнику.

Странные невидимые птички цивкают в воздухе. А в том месте, откуда сорвалась утиная стая, вскипают фонтанчики, словно туда швырнули горсть камешков.

Странно кашлянув, Сазоныч роняет шест и грузно садится на дно лодки.

Сквозь посвист и всплески доносится его голос:

— Ляжь…

А Марийке слышится — «наляжь», и она, вытягивая жилы из рук, гребет, гребет…

Березки, кусты, опять чистая вода — насколько проникает глаз.

Весло вдруг, брызнув белой щепой, вылетает из бесчувственных рук. Марийка оглядывается. Сазоныч, подогнув колени, приваливается затылком к корме. Лицо его белее бороды, оно словно вылеплено из стеарина.

Цивкают — это же пули. Дедушка!..

Сазоныч еще шевелит губами, но Марийка знает, что он сейчас перестанет шевелить, и мертвые глаза будут смотреть на нее. Это страшнее пуль. Ужас накатывается, как во сне, едва не выталкивает ее из лодки.

— Не пугайся… Я жив… Плыви.

Эти слова Сазоныча как будто вкладывают в ее онемевшие руки расщепленное весло. Странно, что она еще в силах что-то делать.

— Плыви.

Марийка чувствует, что грести она сможет лишь до тех пор, пока старик будет вот так говорить сзади:

— Плыви… плыви…

Потом он смолкает. Марийка догадывается — почему. Некоторое время она борется со страшным искушением — посмотреть назад. Наконец, не выдержав, оборачивается, зажав в груди готовый сорваться крик.

Сазоныч лежит в прежней позе. На лицо он надвинул шапку. Кажется — отдыхает.

Снег почему-то становится черный, будто с неба падают редкие хлопья сажи.

А Марийка снова берется за весло.

— Стой! — отчетливо сказал ей куст впереди.

Марийка продолжала плыть — до Замошья еще далеко.

— Ты — кто? — шевельнулась рядом большая травяная кочка.

Марийка стиснула зубы: она будет плыть, даже если совсем сойдет с ума.

Кочка приподнялась, навела винтовку:

— Стой, тебе говорят! Пароль?

Тогда Марийка разглядела под травяной накидкой волосатое, заросшее до глаз лицо человека.

Из куста выглянул еще один — в кубанке, черной шинели, и тоже направил на Марийку ружье.

Волосатый встал — он лежал на помосте из жердей и веток, стволом дотянулся до борта, подогнал плоскодонку к себе.

— Что в лодке? — вполголоса опросил мужчина из куста.

Волосатый оглядел Марийку, лежащего старика.

— Беда, — сказал он. — Это по ним недавно стреляли.

— Не Петро ли убит? — человек в черной шинели перебежал на помост по жердям, скрытым под водой.

— Нет, не Петро, — сказал волосатый. — А груз от него: цинки с патронами, гранаты в мешке.

Он наклонился к Марийке:

— Чего молчишь? Перепугалась?.. Кто вас послал?

Мужчина в шинели снял шапку с лица Сазоныча.

— Дедушка! — сказала Марийка отчетливо. — Дедушка, мы доплыли!..

Земля мужества

Мчится звездолет.

…Сквозь космический холод и туманности.

Не страшась метеорного града и радиоактивных излучений. Сильная рука космонавта уверенно ведет корабль через тысячи смертельных опасностей к неведомой Голубой планете.

Вот она — уже совсем близко — сверкает перед ним необыкновенным таинственным светом. Первым из землян вступает на нее отважный космонавт. Что раскроется перед пытливым взором дерзкого посланца Земли? Какую страшную борьбу (и с кем?) придется ему…

— Никита! Оставь в покое приемник — сломаешь.

Что за привычка мешать!.. И так всегда. Только размечтаешься, как мама тут же — стоп! Словно двигатели в голове выключает!

— Ник… Никит!.. Ну, Никита же! — Теперь младшая сестренка прицелилась.

— Вера, играй, пожалуйста, в свои куклы, не мешай.

— А что ты делаешь?

— Думаю.

— А я почему-то не умею думать. Расскажи лучше сказку.

Ладно, это бы еще можно перенести: космонавт должен обладать железной выдержкой, ему не положено злиться и нервничать.

Гораздо хуже, что у Никиты вообще нет условий для всесторонней подготовки к полетам в космос. Организм у него, надо честно признаться, не ахти какой могучий. Мама говорит, что ее Никита состоит из костей, кожи и насморка. А попробуй закаляться, когда она с тебя глаз не спускает. Только и слышишь:

— Не смей есть сырое мясо, сейчас поджарю!

— Куда без шарфа? Застегни пальто!

Налил в ванну одной холодной воды, хотел окунуться, чтобы привыкать к космическому холоду, — снова скандал.

По правде сказать, в городе и вообще-то по-настоящему негде тренироваться. Поэтому Никита сразу понял: не горевать надо, а радоваться, что отца перевели работать в целинный совхоз. Уж на Алтае-то будут получше условия для тренировки — горы, тайга, бурные потоки…

Всю зиму Никита готовился к переезду. Купил рыболовных крючков, блесен, два мотка зеленого «сатурна» для лесок. За футбольный мяч выменял стакан пороха, компас и двадцать три капсюля. Великого труда стоило запрятать все это от мамы, а заодно, конечно, и от Веруньки.

Не удалось приобрести только охотничье ружье, потому что людям Никитиного возраста ружей не продавали, да и денег у Никиты не хватало.

Словом, все было готово, вот только мама… Напрасно Никита с учебником географии в руках перечислял ей, какими ценными ископаемыми богат Алтайский край, какие там чудесные озера и реки. Подземные богатства ее не интересовали, о жизни на целинных землях она не хотела слышать и надеялась, что отец поживет до весны один и вернется домой.