В опасной игре обвинений, последовавшей за неудачной попыткой «соблазнить» Жида, никто, конечно, не осмелился бы осуждать Сталина за то, что он не встретился с писателем. В отличие от публичного осуждения Жида, которое определялось глубинными социальными и идеологическими причинами его «предательства», в ходе внутренних разбирательств ответственность возложили, разумеется, на тех, кто организовал визит, и на тех, с кем встречался писатель. Аросев сразу же обвинил своих конкурентов из Иностранной комиссии ССП в том, что они допустили близкие контакты Жида с беспартийными писателями Пастернаком и Пильняком^{816}. Информатор НКВД написал донос об особых связях Жида с Эренбургом, Бабелем и Пастернаком^{817}. «Дело Жида» снова всплыло в период массовых репрессий, сыграв важную роль в допросах Кольцова после его ареста в декабре 1938 года. После бесконечных допросов и трех месяцев пыток в застенках Лубянки Кольцов подписал свое первое признание. В нем содержалось заявление, в котором осуждалась вся «значительная часть клеветнических писаний А. Жида», появившихся в результате «антисоветских» многочасовых разговоров «с глазу на глаз», которые Пастернак вел с гостем у себя на даче^{818}. Не в идеологиях, не в классовых различиях, не в условиях жизни и даже не в самом госте неумолимые советские чиновники искали объяснений критическим высказываниям Жида о советском строе, а в закулисных манипуляциях вероломных и некомпетентных личностей.

Кампания травли Жида, начатая в советской печати в конце 1936 года, по размаху соответствовала предшествовавшей кампании его восхваления, но совершенно по-особому истолковывала «измену» писателя. Персональное поношение Жида использовалось для идеологического осуждения врагов, распространенного в самом начале периода Большого террора: на примере перерождения Жида из почетного сторонника в подлого врага проводилась мысль о том, что классовый враг может скрываться под маской друга. Дело было также представлено в ярко выраженном политическом свете: оказывается, Жид всегда был агентом буржуазии или даже «троцкистско-фашистских бандитов». Обвинения в личном и политическом предательстве сопровождались оскорбительными намеками на гомосексуальность Жида. Например, в статье, озаглавленной «Правая и левая рука господина Жида», Борис Лавренёв писал о «больных и извращенных вкусах» писателя. На тот случай, если кто-нибудь не понял намека, он добавлял, что, прощаясь, Жид «целовался со всеми направо и налево. Поцелуи эти были физически малоприятны, но приходилось терпеть». Несколько раз Эренбург называл Жида «грязным старикашкой»^{819}. Пока Жид был одним из самых знаменитых «друзей СССР», советские идеологи предпочитали не обращать внимания на его личную жизнь и одобрительно отзывались о его неприятии буржуазной семьи, но как только он был объявлен «врагом» — личное тотчас стало самой сутью политического.

Пресловутый визит Лиона Фейхтвангера в Москву, продлившийся с 1 декабря 1936-го по 6 февраля 1937 года, с разных точек зрения обозначил конец целой эпохи. Этот немецкий писатель еврейского происхождения, находившийся в изгнании, оказался последним в списке знаменитых попутчиков межвоенного периода, превративших свое путешествие в публичную поддержку сталинизма с позиции «очевидца». Он стал последним европейским сочувствующим интеллектуалом, которого принимали по высшему разряду, как Роллана или Жида, что одновременно являлось этапным событием советской культурной дипломатии и cause celebre международного масштаба. Фейхтвангер, приехавший в СССР в период крупных московских политических судебных процессов, оказался последним и из ряда выдающихся иностранных литераторов, получивших аудиенцию у Сталина. Таким образом, именно этот визит ознаменовал начало заката эпохи Народного фронта в культуре.

В Москве Фейхтвангеру довелось быть непосредственным свидетелем судебного процесса и связанных с ним испытаний: в течение шести дней он посещал заседания второго большого московского показательного процесса в январе 1937 года, после чего писателю предложили воспеть хвалу сталинскому режиму под мощный аккомпанемент фантастических признаний всемирно известных революционеров. Страх и ненависть, которые Фейхтвангер испытывал по отношению к фашистской Германии, затмевали все другие мотивы, побуждая его оставаться «другом Советского Союза» вопреки всему. Карл Шлёгель убедительно доказал, что книга Фейхтвангера «Москва 1937» явилась плодом несостоятельности интеллектуала, который прежде всего выступал против фашизма, — и именно этот его колоссальный просчет был парадигматическим для всех тех, кто не мог одновременно противостоять Гитлеру и критиковать Сталина^{820}. Однако новые архивные материалы о пребывании писателя в Москве также свидетельствуют, что Фейхтвангер, как и многие другие западные интеллектуалы, чьи публичные заявления позднее делали из них наивных апологетов сталинизма, высказал свое одобрение лишь после сознательного отказа от ряда существенных критических замечаний. Его крайнее политическое угодничество было в немалой степени окрашено чувством европейского превосходства над русской жизнью и культурой.

Политическое оправдание Фейхтвангером московских показательных процессов 1937 года, отразившееся в его заявлении о том, что он видел «больше света, чем мрака», тотчас же стало знаменитым. Однако о его «судебном процессе» над самим собой (т.е. об акте самоцензуры) узнали лишь недавно — в частности, из объемных отчетов его воксовского гида-переводчика. Пользуясь исключительно опубликованными источниками, Шлёгель пришел к выводу, что политическая ошибка Фейхтвангера явилась результатом его дезориентации в незнакомых условиях Москвы и советской политической жизни^{821}. Однако Фейхтвангер, напротив, намеренно изобразил в книге «Москва 1937» свое замешательство — чтобы дистанцироваться от попавших в ее текст навязанных советской стороной удобных объяснений тех невероятных признаний, которые были сделаны обвиняемыми бывшими большевиками на суде. Судя по архивным материалам, можно предположить, что писатель приехал в Москву с твердым, искренним и довольно скептическим мнением относительно показательных судебных процессов и их разрушительного воздействия на общественное мнение Запада. Вскоре после прибытия он прямо заявил своему гиду из ВОКСа, что политический судебный процесс «лишил СССР двух третей его сторонников»^{822}. Также Фейхтвангер был недоволен масштабами культа личности Сталина и кампанией против художников-авангардистов, не говоря уже о многих других вещах, — но это не перевесило его жгучего желания продолжать борьбу с фашизмом^{823}. Чем завершится конфликт между этими прочно укоренившимися, хотя и противоречивыми ориентациями (другими словами, как писатель разберется со своими положительными и отрицательными мнениями о Москве и в какой форме он выразит свои замечания), должно было решиться в ходе его пребывания в СССР. В данном смысле Фейхтвангер не слишком отличался от Жида, хотя с советской точки зрения они оказались по разные стороны баррикад.