Утром во всех избах деревни только и говорили о размолвке кузнецова сына с дочкой старосты; никто не верил тому, что говорил жених о своей невесте на вечеринке; одни только старухи кудахтали, что старостина дочка – девка удалая, и доказывали своё мнение вымышленными фактами.

– Сама я её видела, как она на улице с Кирюшкой, Абрамкиным сыном, целовалась, да миловалась, – говорила одна старушенция, сидя за прялкой.

– Ну, так они при тебе и целовались? – обратился к ней с вопросом паренёк.

– Да, самолично видела, у сараев это было.

– Где тебе видеть, бабушка! Ты в двух шагах овцу от собаки не различишь, – заметила ей молодая бабёнка.

– Значит, видела, когда говорю, – утверждала та.

– Видела, так молчала бы, завидки, что ли, тебя взяли? – накинулся на неё тот же паренёк. – Под холстину тебе пора, а ты кляузы выдумываешь, – прибавил он.

Старуха махнула рукой и опять взялась за прялку. «С вами, затворниками, не сговоришь», – прошептала она.

Вести об истории этой дошли и до Чуркина; со злобной улыбкой он выслушивал их и думал: «ни тому, ни другому не владеть этой девкой, – она в моих руках».

– Ирина Ефимовна дома? – отворив немножко дверь избы разбойника, спросила хозяйка дома.

– У себя, – ответил ей Осип, сидевший у окна на лавке и покуривавший свою коротенькую трубочку.

– Как бы мне её повидать? – войдя в избу, сказала вдова.

– Ирина, тебя спрашивают! – крикнул Чуркин.

Та вышла из своей комнатки, хозяйка поцеловалась с ней по обычаю, хотела что-то сказать, но, поглядев на Осипа, остановилась, отвела Ирину Ефимовну в её комнатку и сказала ей:

– Слышала ты, матушка, на меня кузнецов-то сын какую ахинею взводит?

– Что такое? – крикнул Чуркин, услыхав слова Акулины Петровны.

– Так, Наум Куприяныч, ничего.

– Поди сюда; в чем дело? Здесь лишних никого нет, Осип – свой человек.

– Кузнец на меня напраслину взводит: говорит, что Степанида в моей избе с приказчиком целовалась.

– Так что ж? Разве это неправда?

– Оно хотя и было, да меня-то он зачем путает в это дело? Нарочно, что ли, я их свела? Вся деревня теперь на меня пальцами показывает.

– Кто, старик, что ли, это расславляет?

– Нет, жених Степаниды, сын его.

– Ну, и пусть его брешет, а тебе что?

– Обидно, Наум Куприяныч: я женщина не какая-нибудь, век свой честно прожила, а вот под старость в грязь меня затоптать думают.

– Не затопчат, пока я у тебя живу.

– Ты пожалей её, наша вина, что мы к ней приказчика привели, – высказалась Ирина Ефимовна.

– Ты молчи, Ирина, в сторонке находись, язык-то на привязи держи, а то он у тебя длинен, – сверкая глазами, заметил разбойник.

– Я так, к слову, сказала.

– То-то, «к слову», иногда твоё слово – бритва.

– Так что ж мне теперь делать?

– Ничего, сиди себе дома, да помалкивай. Я сам к кузнецу схожу, да поговорю с ним.

– Спасибо, родимый, а то кто ж за меня, за сироту, заступится, – утирая платочком навернувшиеся на глаза слёзы, – сказала Акулина Петровна.

Чуркин встал с лавки и вышел из избы в светлицу; пошёл за ним и Осип.

– Подглядел, окаянный, вот теперь и конфуз мне, – проговорила хозяйка, обращаясь к Ирине Ефимовне.

– Ну, не важное дело, ему кто поверит, а кто и нет, – ответила та.

– А все таки, мать моя, конфузить. Ты уж поговори Науму Куприянычу, чтобы он того, – выгородил меня.

– Он сказал, что сам к кузнецу пойдёт, ну, значит, не даром.

– Затем прошу прощения, голубка моя, заходи ко мне погутарить-то!

– Зайду, выберу как-нибудь вечерком времечко, побываю.

Акулина Петровна снова расцеловалась с женой разбойника и поплелась в свою избушку.

Оставалась одна неделя до праздника Рождества. Степанида ждала этого дня с великим нетерпением-, ей хотелось вырваться из родительского дома на волю: наречённый жених ей до того опротивел, что она избегала с ним видеться; рассказы его о её свидании с приказчиком, о чем он благовестил по деревне, заставили девушку смело решиться на побег со своим возлюбленным, и она твёрдо была намерена исполнить задуманное. Она не показывала, ни отцу, ни матери даже вида на то: была с ними ласкова, весела; с сыном кузнеца обходилась, как с женихом, даже целовалась с ним, и он, с своей стороны, не мог нахвалиться своей суженой, с кем бы только ни приходилось ему говорить; каждый почти день навещал свою невесту, приносил ей подарки, и она принимала их и передавала матери. Вся деревня говорила об этой счастливой парочке; один только Чуркин был другого мнения: он понимал, что Степанида, как умная девка, думала совсем другое.

«Не может быть, – предполагал он, – «чтобы она примирилась со своим положением и вышла бы за нелюбимого ею парня».

Акулина Петровна ежедневно навещала хату разбойника и все спрашивала, был ли он у кузнеца и говорил ли ему о том, о чем обещался сказать.

– Да что мне с ним говорить? Надоела ты мне, тётка Акулина, ступай и скажи ему сама, ежели тебе хочется, – отвечал он ей.

– Как я пойду к нему, Наум Куприяныч, ведь он чистый зверь, надаёт мне подзатыльников, тем и утрусь, моё дело бабьё, – говорила Акулина Петровна.

– Ладно, схожу, только ты мне не надоедай. Ирина, дай мне красную рубашку, да новую поддёвку, – сказал Чуркин, расчёсывая перед маленьким зеркальцем свою кудрявую голову.

– Ты это куда же собираешься? – спросила та.

– К кузнецу иду.

Акулина Петровна поклонилась разбойнику в пояс и вышла. Чуркин оделся, зашёл в свою светлицу, где был Осип, и сказал ему:

– Надевай халат и пойдём со мною.

– Куда такое, атаман?

– К кузнецу в гости.

– Как это тебе вздумалось?

– Нужно, хочу с ним переговорить.

– Что ж, можно, сходим, да посмотрим, как он живёт, ходы поглядим, – может, они нам когда и понадобятся, – ворчал каторжник, накидывая себе на плечи свиту.

– Если я что буду говорить, ты молчи, в разговор не вмешивайся.

– Зачем же, атаман, разве я не знаю.

– Бывает, ты ни к чему слово выпустишь, суёшься, где тебя не спрашивают.

Осип молчал, только одними губами шевелил и, досадуя на несправедливые упрёки атамана, пошёл за ним со двора. Ирина Ефимовна проводила их за ворота и сказала потихоньку:

– Ты, Вася, долго там не засиживайся, я ворота не буду пока запирать, видишь, стемнело, небось.

– Ладно, что мне там делать, – отвечал разбойник, укутывая своё лицо в воротник овчинного тулупа, и зашагал вдоль линии деревенских домиков.

Осип шёл за ним по пятам и раздумывал, зачем это понадобилось его атаману с кузнецом видеться. Подойдя к намеченному домику, Чуркин остановился и постучался в окно. В стекло уткнулась какая-то фигура, затем быстро отошла от него, и через несколько минут ворота дома отворились, в них стоял сам кузнец и, увидав разбойника, вскрикнул:

– Ба! Наум Куприяныч, какими судьбами?

– В гостях у тебя задумал побывать, рад ты, или нет, а принимай, – ответил тот. Да я и не один, работника своего взял проводить.

– Добро пожаловать, дорогой гость, да и кстати у меня сват сидит, – приподнимая с головы шапку, отвечал кузнец.

– Спасибо на добром слове, – сказал разбойник и пошёл за кузнецом в избу.

– А мне что тут делать, я домой пойду, – сказал каторжник.

– Нет, уж, и ты заходи, милый человек, – с хозяином пришёл, так от него не отставай, – проговорил старик.

Староста, увидав Чуркина, входившего в избу, настолько обрадовался ему, что выскочил из-за стола, пошёл к нему на встречу, растопырив руки, и произнёс:

– Наум Куприяныч, тебя ли я вижу! какими судьбами? Ах ты, мой голубчик, вот утешил, садись в передний угол, дай же мне расцеловать тебя.

– Ну, после, на Святой поцелуемся, – ответил разбойник, стараясь отклонить лобзание.

– Нет, брат, поцеловаться нужно, – настаивал на своём мужичок и влепил ему поцелуй.

– Будет тебе, сват! Баба, что ли ты, на целованье-то разохотился? – заметил ему кузнец.