– Вы нарочно, может быть, уморили его, – сказал один из родственников Акима Петровича, уже порядком подвыпивший.

– И духовное завещание сами написали, – поддакнула одна старушка.

Начался шум. Врач протестовал против таких заявлений и просил станового пристава составить о том акт. Молодой наследник старался прекратить беспорядок, но ничто не помогало: многие встали из-за стола, и дело чуть не дошло до драки. Батюшка, не желая впутываться в эту историю, удалился из дому; становой пристав, подогретый напитками, вышел из себя; приказчик отвёл его в сторону, сунул ему в руку две радужных, и тот успокоился, переменил фронт и выпроводил шумевших из дому.

– Ну, народец, эти наследники, точно коршуны налетели на добычу, да взять-то им ничего не пришлось, говорил доктор, получивший, в свою очередь, мзду от приказчика.

– Бог с ними! – сказал урядник.

Становой пристав взглянул на него исподлобья и спросил:

– Почему ты не в мундире?

– Извините, я его больше не ношу.

– Как так?

– Очень просто, служить больше не хочу, вот что, – отвечал тот.

Пристав вспылил, обещаясь отдать подчиненного под суд, но приказчик уговорил его благородие оставить дело до завтра.

Поздно уже разошлись поминальщики по своим домам и разнесли по селению вести о том, что происходило на поминках. Проводив их, приказчик с урядником занялись приготовлениями к поездке за Степанидой.

На утро, после чаю, урядник сложил в узел казённую амуницию, надел на себя сюртук и пальто своего приятеля и отправился сдавать казенные вещи становому приставу; по дороге он зашёл к себе на квартиру, взял относящиеся к его службе бумаги и, явившись в канцелярию, нашёл пристава сидящим за столом и просматривающим какие-то бумаги. Его благородие, не поднимая глаз, крикнул на него:

– Что нужно?

– Я к вам, амуницию принёс, – ответил тот.

– Какую амуницию? А, это ты! – поднявши очи, сказал становой пристав, затем встал со стула, упёр руки в бока и сердито произнёс: – Почему ты не в форме?

– Я вам вчера ещё объяснил, что службу продолжать не желаю.

– А знаешь ли ты, какой подвергаешься ответственности за такое самоуправство?

– В чём же состоит моё самоуправство?

– В том, что без прошения оставить службу ты не можешь.

– А если я не в силах продолжать её?

– Это всё равно; должен подать прошение.

– Извольте, я сейчас его напишу.

– Теперь поздно, я его не приму.

– Это дело ваше. Я прошу вас взять от меня амуницию и бумаги, которые у меня находятся на руках.

– Ты стал ещё и дерзости мне наносить! Эй, сотские, взять его и посадить в арестантскую! – крикнул взбешённый ответами урядника пристав.

– Вы совершаете насилие….начал было доказывать урядник, но подскочившие сотские, исполняя приказание начальства, схватили молодца и заперли в «крикушу».

– Я тебе покажу, как надо обращаться со мною, – ворчал становой пристав, бегая по канцелярии из угла в угол, и начал строчить на урядника донесение к исправнику, излагая в нем всякие небылицы.

Урядник, видя своё безвыходное положение, не знал, что делать. Наконец он вынул из кармана клочок бумаги, написал на нем карандашом своему другу записку о совершившемся с ним казусе и упросил одного сотского отнести её по адресу.

– Это куда же такое? Я не знаю, – ответил мужичонка с бляхою на груди.

– К Тихону Петровичу, в винный склад, знаешь, небось, где недавно похороны были.

– Теперь найду, только повременить малость надо, а то, пожалуй, хватится: «куда, моль ушёл»? Видите, какой он! Зверь-зверем сделался.

– Ну, хорошо, только, пожалуйста, поскорей!

– Сбегаю; на чаёк бы за это…

Урядник сунул ему какую-то монету, и сотский ушёл в канцелярию осведомиться, можно ли ему будет отлучиться.

Через час к становому приставу явился Тихон Петрович; тот, памятуя о вчерашней от него подачке, принял его с распростёртыми объятиями и пригласить даже в свои покои, где усадил на диван и полюбопытствовал о причине его визита.

– Вы приятеля моего, Егора Назарыча, арестовали. Позвольте узнать, за что на него такая немилость вышла?

– За нарушение закона по службе.

– В чем же он провинился?

– Самовольно от службы стал отказываться, – покручивая свои седые бакенбарды, отрывисто говорил его благородие. – Да ты что об нем хлопочешь? грозно прибавил он.

– Так, по-приятельски, – протянул Тихон Петрович.

– Вон оно что! Так вы с ним заодно! Ладно, мы и тебя к этому делу присоединим, вскочив со стула, заявил его благородие.

– Да я-то тут при чем?

– Теперь я понимаю! Вон оно откуда всё вытекает! Ты получил наследство и думаешь, что захотел, то и сделал…. Нет, голубчик, шалишь, с начальством шутить нельзя!

– Какая тут шутка, я к вам не за тем пришёл, чтобы ссориться, а просить у вас милости за Егора Назарыча.

– За этого озорника! Никакой ему пощады не будет; сгною под арестом, покажу ему, как с начальством обходиться, – не таких объезжали.

– Смилостивьтесь, отпустите его без греха.

– Не могу, дело по суду пойдёт.

– Ну, для меня простите, я ведь его к себе в приказчики беру. Он человек смышлёный, а к порядкам нашим попривыкнет – они не Бог весть как сложны – всё дело в честности состоит, – вынимая из кармана бумажник, негромко упрашивал Тихон Петрович пристава.

– Не могу, не могу, – отрывисто кричал его благородие, взглядывая искоса на своего собеседника и на его мошну.

– Не обессудьте, позвольте за это принести вам наше уважение с презентом, – подойдя к приставу и вручая ему радужную бумажку, выразился складчик.

Становой пристав принял её, обозрел, положил в карман и молча стал шагать по комнате. Тихон Петрович стоял, опустив на грудь голову, и ждал от него резолюции.

– Эй! кто здесь есть? – крикнул его благородие.

Из канцелярии высунулся сотский.

– Поди, приведи сюда из арестантской урядника, – сказал он.

– Ради Бога, извините его: такой случай вышел, он вами всегда доволен и благодарен был, – повёл речь Тихон Петрович.

– Только для тебя, иначе ни за что бы не простил, – продолжая сновать из угла в угол, ворчало начальство.

Вошёл Егор Назарыч, увидал своего друга и прочёл в его глазах, что дело приняло оборот к лучшему.

– Привёл, ваше высокородие, – отрапортовал сотский.

– Ну, ладно, пошёл вон.

Сотский скрылся.

– Моли Бога вот за этого человека, – остановившись перед бывшим своим урядником и, показывая рукою на Тихона Петровича, сказал пристав, – сгнил бы ты у меня в тюрьме, – прибавил он.

Тот молчал.

– Кланяйся его благородию, – толкая приятеля, сказал складчик.

– Благодарю покорно, – сказал тот.

– Я задал бы тебе такого «покорно», век помнил бы обо мне. Пошёл! А за билетом завтра приходи. Да, постой, вещи изволь сдать.

– Они здесь, вот, в узле находятся.

– Развяжи, да покажи их мне.

Узел был развязан:, пристав пересмотрел всё и приказал сотскому отнести их в кладовую.

– Прощенья просим, ваше благородие, кланяясь, – сказал Тихон Петрович.

– Ступайте, да не забудь прислать мне ведро водки и несколько бутылок наливки.

– С нашим удовольствием, сейчас готово всё будет; не прикажете ли ещё чего положить?

– Клади, что знаешь, да не забудь фунтика три чайку завернуть.

– Кстати и сахарку, небось, потребуется?

– Можно и сахарку, – буркнул пристав и вышел из своих апартаментов в канцелярию.

– Ну, уж идол, нечего сказать, – тихо проговорил Тихон Петрович, спускаясь с лесенки на двор и оглядываясь по сторонам, как бы кто не подслушал.

– Ты его теперь только узнал, а я с ним два года мучился, и вот за всю службу в остроге хотел сгноить, – и сгноил бы, если бы не ты; такой человек зародился, души у него нет, да и плутоват к тому же.

– Ух, какой язвительный, – страсть, если бы не сотенная, никакие просьбы не подействовали. Теперь, кажись, отпустил совсем.