— Да, — я подскочил с жесткого пластикового кресла, — как она?

— С ней все будет в порядке. Ты сам-то как? Нормально?

Я сказал, что да, и он рассеяно посмотрел на часы в блестящей металлической оправе, висевшие на стене над широким дверным проемом, ведущим в отделение. На большом циферблате с точками вместо цифр, замерли черные ровные стрелки, шел четвертый час ночи.

— Ее родные сейчас приедут. Ты с ними как, хорошо знаком?

Я отрицательно помотал головой. Представляю, что он подумал при этом, хотя какая разница. Доктор как-то неопределенно двинул бровями, посмотрел мне зачем-то под ноги и сказал:

— Ну, в любом случае, думаю, тебе лучше уйти.

Я хотел возразить, но он нетерпеливо махнул рукой в сторону двери, взгляд его стал отстраненным и строгим.

— Парень, сейчас не лучшее время для знакомства, если ты понимаешь, о чем я.

Тогда я спросил, можно мне оставить ему свой номер телефона, на случай, если Миа вдруг станет хуже. Он согласился и попрощавшись, я уже двинулся к выходу, когда доктор окликнул меня и протянув пачку влажных салфеток, сказал:

— У тебя кровь на подбородке. Возьми, вытри.

За больничными дверями на улице меня встретил пронизывающий ветер, который показался еще более стылым от стоявшей вокруг тьмы. Только крыльцо и небольшой участок подъездных путей освещали неестественно-белым светом горевшие в вестибюле лампы. Сильный порыв ударил в лицо, и я внезапно осознал, что на мне под курткой только насквозь промокшая футболка в пятнах рвоты и желчи. Я запахнул поплотнее полы и опустился на узкую лавочку, неподалеку от входа, стоявшую в густой тени росших здесь деревьев. Напряжение, владевшее мной все это время, немного отпустило, но ослабевшие ноги отказывались двигаться, требуя передышки. Впрочем, сидеть было холодно и скоро меня начала бить крупная дрожь, которую я никак не мог сдержать. Да, впрочем, особенно и не пытался.

Когда немного пришел в себя, с трудом поднялся, и успел сделать всего несколько шагов, как на подъездную площадку вылетел, громко рыча мотором, глянцево-черный внедорожник, который показался мне просто огромным. Он резко остановился, пронзительно взвизгнув тормозами и из него выскочили крупный мужчина в распахнутой настежь куртке и женщина с копной пышных светлых волос. Их лиц я не разглядел, они очень быстро скрылись за дверью приемного покоя, только услышал возбужденные голоса, мужской бас и женский голос, встревоженный и в то же время очень властный. Меня они не заметили.

На следующий день, я позвонил Миа на сотовый, чтобы узнать, как она себя чувствует. Она ответила тихим испуганным голосом:

— Не звони мне пока, я сама с тобой свяжусь.

И быстро отключилась, оборвав разговор. Перезвонила уже вечером, даже ночью, заговорила так же тихо, будто боялась, что ее могут подслушать:

— Эрик, я не могу долго говорить, они все время здесь. Сторожат меня, боятся, что я опять что-нибудь натворю. И еще проверяют мой телефон, кто мне звонил, все сообщения, все проверяют. Это так ужасно, так невыносимо…

— Да, кто они, Миа! — испугался я, представив ее в цепких руках психиатров.

— Мои родители. Но ты не бойся, я все стерла, всю нашу переписку. Мне пришлось это сделать…

Я услышал, как она заплакала, приглушенно всхлипывая и шмыгая носом.

— У меня ничего не осталось, ничего. Я даже твой номер стерла и все звонки, они не смогут ничего узнать. Только записка, я забыла тебе сказать, чтобы ты забрал ее. Она так и осталась лежать на кровати. Я хотела сама отдать ее тебе, как письмо, чтобы все объяснить… Знаешь, мне так хотелось сказать, как сразу ты мне понравился. Очень сильно, с нашей первой встречи. Так что я ни о чем больше не могла думать. Что я все наврала тебе про ту пропасть между нами. Я сама в нее прыгнула, первая. Только надеялась, что ты подхватишь меня, и вместо того, чтобы упасть, мы вместе взлетим. И у меня было чувство, потом, когда я ее писала, эту записку, что я лежу на дне этой пропасти и больше никогда не встану. Поэтому, они решили, что я специально. Решили, что во всем виноват он, тот, кому я писала… О чем я только думала!

Она некоторое время тихо плакала в трубку, а я пытался как-то успокоить ее, бормоча, что это пройдет, что неважно, что родители нашли записку, лишь бы с ней все было хорошо, что ее родные очень любят ее и поэтому не оставляют одну, хотят позаботиться о ней и поддержать. Не знаю слышала она меня или нет, потому что, немного успокоившись, вновь вернулась к злополучной записке, заговорив свистящим шепотом:

— Только они не знают кому я писала, там нет имени, нет твоего имени, они не найдут тебя…

— Это не страшно, Миа, если они узнают — я вновь попытался успокоить ее. — Я не боюсь, я отвечу на все их вопросы, если они захотят со мной поговорить. Главное, чтобы с тобой все было в порядке.

Но она перебила меня, заговорив торопливо и взволновано, даже немного повысила голос:

— Нет, Эрик! Нет, ты не понимаешь, как это страшно. Пожалуйста, послушай меня. Мне будет спокойней и легче, если они ничего не будут знать о тебе, не будут знать о нас. Поверь мне, пожалуйста, ты не знаешь на что они способны. Они думают, что хотят защитить меня. Только им неважно, хочу я этого или нет. Если они до тебя доберутся, они и меня с ума сведут. Я не знаю, как смогу все это выдержать. Поэтому не звони мне сейчас. Я сама позвоню тебе, когда смогу. Хорошо? Обещай, что не будешь звонить.

Я сказал ей:

— Миа, это не имеет значения, врач меня видел, у него есть мой телефон.

— Он ничего не скажет. Он хороший человек и все понимает. Они уже пытались допросить его.

Голос у нее то и дело прерывался и был какой-то загнанный и очень несчастный. Мне нестерпимо было жаль ее, но я не знал, чем здесь помочь. Я бы сидел с ней в больнице и день, и ночь, чтобы поддержать ее хоть немного, но она запретила мне даже близко подходить к ее палате, боясь своих родителей. Я понимал, она пыталась защитить меня и от этого мне было так плохо, по-настоящему плохо. Мы с Миа были похожи на детей, решивших поиграть со спичками, несмотря на запрет взрослых, и сидящих теперь на пепелище своей шалости. Разве думал я, что все вот так обернется. Иногда во сне, пережитое тогда, вновь настигает меня. Я вновь бегу по бесконечному коридору под глухой барабанный стук сердца, отдающийся болью в ушах, вновь вижу лежащую на полу Миа, пряди светлых волос закрывают ей лицо. И понимаю, что опоздал, что все уже кончено, и ее больше нет. Она ушла, бросив свое тело как надоевшую куклу. Меня накрывает такое безнадежное отчаянье, что, просыпаясь в холодном поту, я чувствую долгое эхо своих сожалений о случившемся.

На факультет Миа так и не вернулась, забрала документы. Эту новость обсуждали бурно, но недолго. Слухи ходили разные, но ни один из них так и не попал в цель, о чем-то спрашивали ее факультетское окружение, по одному вызывая в деканат. Я видел, как потом из кабинета выходили ее родители, недовольно хмуря брови и ни на кого не глядя. Макс продолжал смотрел на меня круглыми глазами, но молчал. Правда, начал немного сторониться. Возможно, я сам был виноват в этом, никого не хотелось видеть и любое общение давалось с трудом. Меня снедали тревога за Миа, чувство вины и собственной беспомощности.

Между тем, неотвратимо надвигалась первая серьезная практика по специальности, которая во многом определяла где мы сможем устроиться дальше, после окончания учебы. Наши кураторы рассылали резюме своих подопечных по разным архитектурным бюро и строительным конторам, пытаясь заинтересовать их молодыми перспективными специалистами. Мне, внезапно, сказочно повезло. Уж не знаю каким капризом фортуны, решившей ни с того ни с сего одарить меня благосклонной улыбкой, я попал в самую престижную в городе компанию, заправлял которой человек, сыгравший впоследствии в моей жизни очень важную роль. Но тогда я об этом еще не догадывался и только радовался, что буду проходить практику в действительно стоящем месте.