Я очнулся утром, чувствуя бесконечную усталость и громадное облегчение от того, что наш реальный мир так непохож на тот из моих снов. Лежал, ощущая, как много вокруг воздуха и пространства, как предрассветная тишина бальзамом льется в сознание очищая и просветляя его. На соседней койке сопел Макс. Одеяло ритмично вздымалось в такт его дыханию. Его сон был безмятежным и ровным. Я встал, разделся, снял измятую рубашку, джинсы, повесил их на спинку кровати, затолкал под матрас носки, и ступая босыми ногами по прохладному полу подошел к открытому настежь окну. Долго стоял, дыша полной грудью и стараясь ни о чем не думать. Наблюдал как быстро светлело небо на востоке, как зарумянился его край, предвещая скорый восход солнца. Потом выпил воды, и почувствовал острый приступ голода.

На тумбочке в кухонном закутке за шкафом стояла сковородка с холодной жаренной картошкой. Я съел ее всю, и с приятной тяжестью в желудке, снова лег, с головой накрывшись таким же как у соседа одеялом, его казенным близнецом. Сквозь охватившую меня дремоту слышал, как вскоре поднялся и стал собираться на практику Макс. Он проходил ее в какой-то строительной конторе, расположенной неподалеку от общежития и обычно, я уходил раньше него. Мне, чтобы добраться до места нужно было ехать с пересадкой. Он начал меня будить, думая, что я проспал. Но я сказал ему:

— Отстань.

Он спросил, удивленно уставившись на меня:

— Ты разве не идешь?

Я ответил:

— Нет.

И закрыл глаза, чтобы не видеть его обескураженной, добродушной физиономии. Тогда он снова спросил:

— Может вызвать тебе врача?

— Макс, — сказал я ему, не открывая глаз. — Оставь меня в покое. Я не болен.

Потом повернулся к нему спиной и снова накрыл голову одеялом. Он спрашивал что-то еще, но я больше не стал отвечать и он, наконец, ушел. После чего я тоже поднялся. Надел джинсы, взял в руки рубашку, понюхал ее и поморщился. Она неприятно пахла потом, ночными кошмарами и вчерашним днем. К тому же на груди темнело несколько пятнышек засохшей крови, отчетливо выделяясь на бледно-голубой ткани. Я поскреб их ногтем, но они остались на месте. Поэтому я кинул ее в тазик, достал из шкафа свежую майку, и прихватив с собой полотенце и мыло отправился в душ. А когда вернулся, испытал настоящее потрясение, обнаружив в комнате непрошенных гостей.

За столом на наших скрипучих, обшарпанных стульях, сидели Стива и Георг, зачем-то пристально рассматривая висевшую у меня над кроватью картину. Я растерянно застыл в дверях, судорожно сжимая в руках тазик, где кучкой лежали постиранная рубашка и влажное полотенце.

— Доброе утро, Эрик! — сказал Стива. Они оба выжидательно уставились на меня. — Может пройдешь?

Я вошел в комнату, стараясь держаться от них на расстоянии. Мало ли что у товарищей на уме. Все-таки мое лицо не боксерская груша, чтобы каждый день на нем упражняться. Они стали молча смотреть, как я негнущимися руками, словно в замедленной съемке, такое у меня было ощущение, принялся доставать из тазика вещи и развешивать их на протянутую под потолком веревку. Потом Стива кивнул на незаправленную кровать из-под которой торчал поцарапанный бок моего старого этюдника, и спросил:

— Твоя?

Я отчего-то покраснел и сказал:

— Да… Что вам нужно?

Стива посмотрел на Георга, тот поднялся и шагнул ко мне. Мне захотелось отшатнуться, но я остался стоять на месте, с бешено стучащим в горле сердцем. Он подошел, какое-то время рассматривал меня с мрачным выражение на лице и непонятным удивлением во взгляде. Потом произнес медленно и тяжело, даже надменно, впрочем, уверенным, твердым тоном:

— Я бы хотел принести вам свои извинения, молодой человек. Думаю, что несколько погорячился вчера. Хотя, скажу откровенно не испытываю особых сожалений. Мои слова и поступки были продиктованы чувствами, которые я не могу игнорировать. И все же прошу простить.

Он посмотрел на меня вопросительно, с каким-то старомодным достоинством. Я снова отчаянно покраснел от волнения и сказал:

— Хорошо, — а потом добавил, — Я не хотел, чтобы Миа пострадала. Действительно, не хотел. Мне очень жаль, что все так вышло…

Он обернулся и сказал шефу, который закинув ногу за ногу все так же сидел за столом и с серьезным лицом наблюдал за нами:

— Стива, оставь нас, пожалуйста, наедине.

И когда тот вышел, плотно закрыв за собой дверь, произнес:

— Вчера мой друг очень просил меня не горячиться, успокоиться и уже потом принять взвешенное решение. Я, конечно, не мог на это пойти. Вы, надеюсь, понимаете, какие меня переполняли эмоции.

Я сказал:

— Да, понимаю.

Он кивнул и произнес:

— Присядем?

Мы сели, он опустился на стул, который громко заскрипел под ним, а я на свою койку, предварительно накинув на смятую постель покрывало. Затем он продолжил:

— Однако, Стива умеет быть настойчивым. Он убеждал меня подождать всего лишь до следующего утра. Вероятно, надеясь, что за ночь я остыну и мой гнев пройдет. Он очень беспокоился за вас, молодой человек. Я знаю его не первый год, нам через многое пришлось пройти вместе. И он человек, мнение которого я глубоко уважаю. Поэтому я спросил у него: «Почему? Почему он так за вас бьется?» Знаете, что он мне ответил?

Тут Георг сделал многозначительную паузу, потом продолжил несколько назидательным тоном:

— Он ответил: потому что должна быть хоть где-то в мире справедливость. Он сказал: ты, конечно, можешь его уничтожить, сломать ему жизнь. Хотя судьба и так от души по нему проехалась. Ты многое можешь, потому что он для тебя — никто, и у него нет влиятельных родных, которые заступились бы за него, у него вообще нет родных. Ты только представь это, Георг, сказал он, каково это не иметь никого из близких, на кого бы ты мог опереться в трудную минуту, кто оказал бы тебе поддержку. Я ответил, что напрасно он меня пытается разжалобить. Помолчите! — он снова поднял руку властным, не терпящим возражения жестом, предупреждая мою попытку что-либо сказать ему. — Я рассказываю вам это только затем, чтобы вы знали, что за человек ваш наставник и ценили. Надеюсь, что хоть на это вы способны. Еще он сказал, что, по его мнению, вы поступили как честный человек. Хотя могли бы использовать чувства девушки к вам для достижения своих корыстных целей, сделать отличную карьеру без особых усилий.

— Я не торгую душой и никогда бы так не поступил — вставил я зачем-то. Но он только отмахнулся и продолжил:

— Возможно, в этом он был прав. Возможно. Но вот в том, что за вас некому заступиться он ошибся и очень сильно. Его слова не удержали бы меня от тех шагов, что я уже решил предпринять в отношении вас. И отсрочка ничего не изменила бы. Но вечером, только из уважения к старому другу, я решил поговорить со своей племянницей. Он настоятельно просил меня об этом. Миа сейчас живет у меня. Вы это знаете?

Я сказал:

— Да.

Он спросил:

— Откуда вам известно?

Я замялся, потом ответил:

— Мы разговаривали с Миа об этом.

Он с подозрением, мгновенно вспыхнувшем в его взгляде, пристально посмотрел на меня:

— Значит, вы виделись с ней после происшествия? Когда, где, зачем?

— Нет, мы не виделись. Только разговаривали по телефону, когда она была в больнице, перед тем как ее выписали. Она сказала, что не хочет возвращаться домой, к родителям. Будет чувствовать себя как в тюрьме под присмотром надзирателей. Что ей надоели каждодневные допросы, и она хочет немного покоя, чтобы все обдумать, все что с нами… Все, что с ней случилось. И в свою квартиру она тоже не вернется, потому что не может там находиться одна. Сказала, что поживет пока у своего дяди, что вы всегда ее понимали, и ей будет с вами хорошо.

Глаза у него заблестели, он отвернулся, встал и отошел к окну. Долго стоял и молчал. Я тоже встал, не зная куда себя деть. Потом он снова заговорил, стоя ко мне спиной, и голос его изменился, зазвучал глуше и мягче: