Нет, то уже были не люди. То были чистой воды зомби, почуявшие свежачок в моем лице. А вырвавшийся из моего трижды пересохшего горла скрипучий хрип сработал на манер триггера. На речь слетелись все. Вот только по какой-то известной только им причине моя тушка не показалась им удобоваримой. Чему я был бесконечно рад! Ведь оказаться загрызенным, разорванным на клочки, или быть еще каким другим образом убиенным, только-только начав новую жизнь, виделось в корне несправедливым. Но тут все мои мысли просто улетучились из головы, поскольку меня скрутило от невыносимой боли. Нет, даже не так. Меня СКРУТИЛО от НЕВЫНОСИМОЙ БОЛИ!
Я потерял! Я ее потерял! Мою прелесть! Откуда-то я просто осознал, что оказался лишен самого важного, самого дорогого, самого нужного, что только может быть у человека. Меня лишили души! По умолчанию имея ее от рождения, я никогда не задумывался о потребности ее спасения и даже сохранения. Я жил по совести, смеялся от души, грустил, сострадал, проявлял участие. Я был человеком. Настоящим человеком, а не какой-нибудь продажной тварью, готовой пойти на что угодно ради собственного возвышения в чем бы то ни было! Однако, если любому человеку была знакома душевная боль, мне, вдобавок, выпало несчастье познать на своем горьком опыте боль бездушную. И это меня изменило, изменило мое прежнее «Я», ведь больше не осталось противовеса исключительно рациональному разуму взявшему верх над мыслями и потребностями тела.
Да, как мне вскоре удалось выяснить, окружающий меня мир претерпел катастрофические изменения, и я, на удивление, изменился под стать ему. Недаром кришнаиты утверждали, что ум и разум являются продуктами человеческого эгоизма в благостях и страстях. В страстях, вроде одержимости славой, деньгами или же поиском души – не суть важно каких именно, хоть в пересчете песчинок, мы находим себя. Мы отдаемся процессу достижения конечного результата с головой, пробиваясь через все встречающиеся на пути преграды и не обращая внимания на последствия наших действий для окружающего нас мира. В благостях же мы входим в гармонию с миром. Начинаем жить на его волне. И если мир оказывается отравлен смертельным ядом из смеси всеобщего равнодушия напополам с эгоизмом высшей пробы, мы, не имеющие защиты даруемой душой, словно губка, впитываем в себя всю эту разлитую в окружающем пространстве отраву. Но все это я осознал чуть позже, анализируя свои поступки. Сейчас же мне хотелось одного. Хотелось вернуть свое!
Я не желал влачить всего лишь жалкое физическое существование, вместо полноценного проживания отмерянных мне лет. Я не желал постоянно чувствовать эту разлившуюся в груди ледяную пустоту, постоянно осознавать свою неполноценность. Я не желал воспринимать себя готовым творить все что угодно, если это видится рациональным, но против чего сам же выступал в своей прежней жизни. Я не желал.
И, сделавшись совершенно бездушным человеком, я четко осознал, что нет ничего запрещенного в достижении МОЕЙ цели – стать прежним. Где-то здесь имелся я. Где-то там существовала моя душа. И мы обязаны были воссоединиться любой ценой. А все остальное стало неважно. Именно это намертво отпечаталось в моем разуме, прежде чем ко мне вернулась возможность воспринимать окружающий мир не через застилающую разум и чувства пелену боли.
Стоило случившемуся наваждению отступить, а мозгу вновь принять контроль над телом, как я начал действовать. На беду вцепившегося в меня солдатика, кстати, оказавшегося не погранцом, разжать его стальную хватку у меня не вышло, как бы ни старался. Таскать же за собой и на себе такую ношу, когда сам едва передвигал свои ходули, виделось совершенно нерациональным занятием. Потому вскоре в дело был пущен подвешенный на его поясе самый настоящий бебут[2], брата-близнеца которого я прежде видел лишь в музее. Слишком большой, чтобы заменить собой штык-нож или же тактический нож. И слишком короткий, чтобы сравниться в боевых возможностях с теми же шашками и саблями. Этот чуть изогнутый кинжал пришелся более чем к месту. Подернутое ржавчиной лезвие с немалым трудом покинуло рассохшиеся и пошедшие трещинами ножны, но, на удивление, с легкостью отсекло кисти вцепившихся в меня рук. Два взмаха и частичная свобода действий была возвращена, если не считать удушающих объятий все еще удерживающей меня эльфийки, которая служила неплохой прокладкой между моим телом и мокрым от утренней росы или тумана травяным ковром. Ведь из-за накатившей боли мои ноги мигом подкосились, и мы оба завалились на землю, где мое тело сотрясалось, словно в припадке, пока не отпустило.
На счастье незваной ушастой пассажирки, что все еще продолжала висеть на мне даже после того, как я с трудом вновь утвердился на ногах, отсекать ее руки было не с руки. Вот такой вот получался каламбур! Слишком уж сильно я дорожил целостностью собственной шеи, вокруг которой они и были обвиты. Потому, откинув бебут в сторону, я с немалым трудом просунул свои ладони под ее руки, слегка откинулся назад и сделал резкий шаг вперед, одновременно нагибаясь и раздвигая локти в стороны. Не то, что можно было бы предпринять против привычного живого соображающего противника, но лучшее, что пришло мне в голову для скидывания с плеч повисшего на них безвольного, но крепко зацепившегося и весьма тяжелого, «мешка картошки».
Не удосужившаяся взять меня ногами в замок противница совершила кульбит через голову и улетела метра на три вперед, где и затихла, не предприняв ни малейшего действа, чтобы подняться. Одновременно с высвобождением от не самых приятных объятий я смог подтвердить одну из посетивших мою голову догадок – окружавшие меня «зомби» тут же повернули головы в ее сторону, явно среагировав на звук и движение. Не то, чтобы они вертели головами всякий раз, как ветер принимался шуметь кронами деревьев. Но вот на издающее звуки тело среагировали мгновенно. Однако как-то опознали своего, продолжив стоять там, где находились прежде.
Тем временем, сбоку послышался шелест прошлогодней листвы – это обмякло на земле лишенное мною конечностей тело, даже мысленно называть которое человеком я уж точно не собирался. Не после всего увиденного. Это было именно тело, существо, организм, пустая оболочка, но не человек или же не какой-либо другой разумный, если судить по той паре представителей каких-то фэнтезийных миров, что я смог рассмотреть минутой ранее. Отныне взявшее надо мною верх рацио позволяло смотреть на мир куда проще, чем было при наличии моральных стопоров, которые хоть и не исчезли полностью в силу сохранения, пусть сильно видоизменившейся, но совести, однако сильно истончились, начав пропускать через себя многое прежде относившееся к чему-то вовсе непозволительному. Поэтому и все мои последующие действа могли показаться стороннему наблюдателю чем-то бесчеловечным, тогда как для меня являлись единственно верными и правильными в сложившихся обстоятельствах.
- Значит, боли мы не чувствуем, а вот живучесть не превышает таковой у обычного человека, - не столько вслух, сколько про себя проговорил я, наблюдая за тем, как возможность существования покидает изувеченное тело вместе с последними каплями крови.
Стащив с окончательно умершего солдата вещмешок, карабин Мосина и ремень с подсумками, я двинулся по следу тех, кто совсем недавно наведывался к месту моего появления в этом мире. Поломанные ветки, продавленный мох, разворошенная листва – всего этого имелось в избытке на земле, что позволяло мне с легкостью поддерживать направление движения. Именно так я наткнулся на не подающее признаков жизни тело еще одного цивилизованного неандертальца. А как оно могло подавать эти самые признаки, если снесенная одним профессиональным ударом клинка голова покоилась метрах в четырех от остальной туши? Вот и я не знал, как можно после такого жить! Потому, прежде чем двигать дальше, задержался у покойника, как для его обыска, так и для приведения себя с оружием в относительный порядок, благо успел отойти метров на пятьсот от той «группы в полосатых купальниках».
