Это была объяснительная записка, написанная дежурным офицером, человеком, который не стал бы зря тратить время капо. Рабочие, которые должны были приходить в мэрию Семинаре в Калабрии в четыре часа утра, нашли эти бумаги. Послание, воспроизведенное и переданное по телексу, было тем текстом, который они нашли вместе с кредитной карточкой Америкэн Экспресс на имя Джеффри Харрисона.

Для него было делом нескольких секунд — понять содержание коммюнике. Боже, сколько их еще придет, таких бумажек? Сколько еще времени будет продолжаться мука этих нелепостей в жизни бедной побитой потрепанной Италии? После дела Моро неужели все это начнется снова? Одеваясь одной рукой, бреясь электрической бритвой, розетка для которой была предусмотрительно помещена рядом с раковиной в ванной, Веллоси спешил навстречу приближающемуся дню.

Эти дураки должны знать, что уступок не будет. Если они не проявили слабости даже ради одного из влиятельнейших государственных деятелей Республики, неужели они теперь сломаются из-за какого-то бизнесмена, иностранца, жизнь которого, если пойти на их условия, не принесет никаких изменений? Идиоты, дураки, сумасшедшие — вот кто эти люди.

Почему?

Потому, что они должны знать, никаких уступок быть не может. А что, если их расчет правилен? Что, если их анализ болезней и страданий Италии был более точен и глубок, чем расчет Франческо Веллоси? Что, если они поняли, что страна не могла больше вынести напряжения ультиматумов, назначенных крайних сроков и фотографий предполагаемых вдов?

Понимал ли он силу Государства?

Они освободят Франку Тантардини только через его труп. Выпустить эту суку из Фьюмичино, поступиться ради нее конституцией… Нет, пока он на своем посту, пока он глава отдела по борьбе с терроризмом, — этого не будет. Плохо побритый, со все растущим раздражением он направился к лестнице, которая должна была привести его в офис. Его помощники будут еще дома в постелях. На рассвете встреча с министром, с прокурором, с генералами карабинеров, с людьми, ведающими делом Харрисона в Квестуре, — все это должно быть спланировано им самим.

Это дело может оказаться дорогой к инфаркту, сказал Веллоси себе, прямой и безошибочной дорогой. Он споткнулся на узкой ступеньке и громко выругался, ощущая свое бессилие.

Первые полосы света пробились и легли на подножия холмов и сереющую в полумгле дорогу прямо перед Харрисоном и Джанкарло. Кисть, пропитанная акварельными красками, легко прикоснулась к земле, разбавив мрак и смягчив его. Это был мрачный час наступающего дня, когда люди, не спавшие ночью, страшились часов иссушающей жары, что последуют за ним. Они ехали вниз по спирально спускавшейся с холмов дороге к пляжам Салерно.

В течение более чем часа они не разговаривали. Каждый был окутан своим непроницаемым злобным молчанием. Эта боязливая тишина поддавалась только убаюкивающему биению маленького мотора.

Харрисон размышлял, спал ли юноша — его дыхание было неровным, время от времени рядом с ним начиналось беспокойное движение. Это означало, что итальянцу неудобно и неспокойно. Может быть, думал он, попробовать разоружить его? Может быть. Солдат, человек действия, рискнул бы сделать резкое движение, быстро затормозить и так же быстро выхватить P38. Но ты, Джеффри, не способен на это. Единственное бурное проявление его натуры ограничилось тем, что он опрокинул ведро на одного из своих тюремщиков в амбаре. И то, что однажды он дал Виолетте пощечину. Только раз, но сильную. И это все Джеффри, это весь твой опыт агрессивных действий. В твоем химическом составе нет материи, из которой делаются герои, а вместо слова «герои» следует читать «чертовы идиоты». Джеффри Харрисон никогда в своей жизни не встречал искренне преданного делу «активиста» орудия политической борьбы. Это было нечто новое, о чем у него были весьма смутные и ограниченные представления. Да, он видел фотографии в газетах, и даже много их. Разыскиваемые полицией преступники захваченные преступники в наручниках, мертвые на мостовой. Но все эти образы в его памяти не имели никакого отношения к этому юноше.

Они не были глупы, в том числе и он. Он разработал план и выполнял его. Нашел тебя, когда половина полицейских сил в стране занималась тем же и опоздала. Это не детище трущоб из развалюх с берегов Тибра. Трущобный парень не стал бы спорить, он просто убил бы за то, что Джеффри остановил машину.

— Джанкарло, я очень устал. Нам надо кое о чем поговорить. Если мы не будем разговаривать, я не смогу удержать машину на дороге.

Никакого внезапного движения, когда тишина в машине была нарушена. Значит, юноша не спал. Значит не было и возможности действия, от чего Харрисон почувствовал себя даже лучше.

— Ты ведешь машину очень хорошо, мы уже проехали больше половины пути. Много больше половины.

Голос юноши звучал бодро, он был готов к беседе.

Харрисон попытался его прощупать.

— Вы студент, Джанкарло?

— Был.

Для ответа достаточно, но ничего не дает.

— Что вы изучали?

Развлекай эту маленькую свинью, развлекай его и забавляй.

— Я изучал психологию в Римском университете. Не закончил первого курса. Когда студенты моего класса сдавали свои первые экзамены, я уже был политическим заключенным в тюрьме Реджина Коэли. Я входил в группу борьбы. Я боролся против буржуазной администрации, когда фашистская полиция посадила меня в тюрьму.

Неужели они не владеют другим языком, подумал Харрисон. Неужели их умственные способности атрофировались до того, что они могут только компилировать лозунги и манифесты?

— Откуда вы, Джанкарло? Где ваш дом?

— Мой дом был в тайном укрытии. Я жил там с Франкой. А до этого мой дом был в крыле «Б» тюрьмы Реджина Коэли, там где были мои друзья.

Харрисон спрашивал, не думая. Он был слишком усталым, чтобы выбирать слова, его горло пересохло и болело даже от такого ничтожного усилия.

— Где ваши родители, где вы провели детство? Это то, что я понимаю под словом «дом».

— Мы пользуемся разными понятиями, Аррисон. Я это не зову своим домом. Я был в путах…

И снова теплая слюна брызнула в лицо Харрисона.

— Я очень устал, Джанкарло. Я хочу разговаривать с вами без стычек. Я хочу вас понять. Но вам не обязательно говорить со мной на этом жаргоне.

Харрисон зевнул — не ради эффекта, не ради жеста.

Джанкарло громко рассмеялся. И это было первый раз, когда Харрисон услышал богатые дисконтные переливы.

— Ты притворяешься дураком, Аррисон. Я задам тебе вопрос. Ответишь правду, я буду тебя знать. Ответь мне — если бы ты был мальчиком в Италии, если бы ты пользовался привилегиями ДК и однажды увидел детей в лохмотьях в населенных бедными кварталах, если бы ты увидел жалкие больницы, если бы ты увидел богатых, играющих на виллах и развлекающихся на яхтах, если бы ты увидел все это, ты не стал бы в ряды борцов? Это мой вопрос, Аррисон. Ты не стал бы борцом?

Теперь быстро рассветало, солнечные лучи ложились на дорогу, на автостраде появились другие машины. Они мчались мимо в ту и другую сторону.

— Я не стал бы борцом, Джанкарло, — сказал Харрисон медленно, и в нем снова всплыло ощущение сокрушающей усталости, а глаза его замигали от света фар. — У меня бы не хватило мужества сказать, что я прав и что мое слово — закон. Мне нужен был бы более веский аргумент, чем этот чертов пистолет.

— Поезжай и внимательно следи за дорогой.

Это было похоже на нападение рассерженной осы. Как если бы в гнездо ткнули палкой и поворошили бы ею в нем, вызвав ярость роя.

— Ты научишься у меня мужеству, Аррисон. Ты ему научишься в девять часов, если свиньи, на которых ты работаешь, как раб, не пойдут на уступки…

— Девять часов утра, — сказал Харрисон, как бы откуда-то издали, сосредоточив все свое внимание на хвостовых огнях перед ними. — Ты дал им слишком мало времени.

— Время только, чтобы они определили, чего ты заслуживаешь. — Теперь налево были двоящиеся огни Неаполитанской бухты. Харрисон повернул направо, следуя за белыми стрелками на дороге, показывавшими на север, в сторону Рима.