– Договорились, – сухо ответил я.

Кэтрин бросилась из комнаты, но в дверях обернулась и сказал ледяным голосом:

– Ты боишься быть отцом. Ты думаешь, что не сможешь любить ребенка, и поэтому боишься. А все потому, что твой отец не мог любить тебя.

Я открыл рот. Но ничего не смог выговорить.

Она кинула на меня последний сочувственный взгляд. Повернувшись на каблуках, вышла и хлопнула дверью.

Люстра задрожала.

Потом стало тихо.

Я остался совершенно один. Опять, уже в который раз…

Я выполнил ее просьбу и вызвал такси. Потом ушел в контору. Нужно было кое-над-чем поработать. К тому же, я не хотел встречаться с Кэтрин. Не хотел прощаться с ней. Не хотел больше ее видеть. Никогда. До конца дней своих.

Гнев бушевал в моей душе. Я попытался утишить его. Работа поможет. Я занялся бумагами, присланными вчера из Нью-Йорка, из «Лок Индастриз». Но не смог сосредоточиться. Отодвинув бумаги, я откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Пытаясь обрести покой, я попробовал думать о делах. Это ни к чему не привело. Обуревающие меня чувства рвались наружу.

Я был зол. И оскорблен. Кэтрин предала меня. Своей беременностью она просто сбила меня с ног. Это безответственный поступок с ее стороны. Мы не один раз говорили с ней о предохранении, и она прекрасно знала, как я отношусь к детям. Будучи женатым, я никогда не хотел их иметь, так с какой же стати я буду плодить внебрачных детей?

И тут вдруг в памяти всплыли ее последние слова. Неужели то, что она сказала, правда? И я на самом деле думаю, что не смогу любить ребенка, потому что мой отец не любил меня? На тот вопрос я не мог ответить. Как можно ответить на вопрос, на который нет ответа?

Кэтрин говорила, что у меня иррациональное отношение к отцу. Но это не так. Я очень даже рационален, когда речь идет о Себастьяне. Я знаю, откуда взялись мои чувства и антипатии. Из детства. Когда я рос, он никогда не пытался помочь мне. Никогда не пробовал учить меня чему-нибудь. Никогда он не был мне настоящим отцом. Как это было у других мальчишек. Он всегда оставлял меня наедине с собой. Оставлял с Люцианой и Вивьен. Мы с ним никогда не занимались никакими мужскими делами, не говорили по душам. Единственное, о чем он всегда напоминал мне, так это о моем долге. И он никогда не любил меня.

Хорошо еще, Кэтрин не стала убеждать меня, что здесь я ошибаюсь. Вместо этого она все объяснила с точки зрения психолога. Разобщенность. Вот как она назвала это. Разобщенность появляется, когда в первые годы жизни ребенку не хватает связей с людьми. Этим она объяснила неспособность Себастьяна к любви. Что ж, в этом есть смысл. Его мать умерла, давая ему жизнь. С Сиресом у него не было никакой близости. Он как-то говорил об этом. Моего деда он ненавидел.

Но я-то не страдаю от разобщенности. Я знал материнскую любовь в течение двух лет. Очень важных лет в жизни ребенка. Потом появилась Криста. Она появилась, чтобы любить меня. А когда она исчезла, пришла моя Необыкновенная Дама Антуанетта Дилэни.

Я вздохнул. Насчет моего отца Кэтрин, вероятно, права. Но относительно меня неправа совершенно.

Да какое, к дьяволу, имеет значение, что она думает, говорит или делает? Ее больше нет в моей жизни. Или не будет через час. Конечно, жаль. Я любил ее. Нам было хорошо вместе. У нас сложились хорошие отношения. Она ушла и все разрушила. Но ведь женщины всегда так поступают. По крайней мере, так было в моей жизни.

– Господи, откуда ты свалилась? – воскликнул я, удивленно глядя на дверь и на неожиданную гостью. Ее внезапное появление подействовало на меня двояко. С одной стороны я был рад. С другой – взбешен.

– Из Нью-Йорка, – сказала, засмеявшись, Вивьен. Она вошла в контору и закрыла за собой дверь. – Я вчера вернулась. Хотела сначала позвонить, но потом решила сделать тебе сюрприз.

– Действительно, сюрприз, – я встал и поцеловал ее. Она села на стул рядом с письменным столом и продолжила: – У тебя такой озабоченный вид. Сколько бумаг! Надеюсь, я тебе не очень помешала.

– Ничего, Вив. Я почти кончил. Я весь день просидел над письмами. Иногда «Лок Индастриз» очень требовательна. Даже на таком расстоянии. – Я взглянул на часы. – Около пяти. Можно закругляться. Пойдем, выпьем?

– Вроде еще рановато.

– Как сказать. Зависит от того, как на это дело посмотреть. В Эксе пять часов, а в Риме уже шесть. Время коктейля. Во всяком случае, я предлагаю тебе не какое-нибудь заурядное винцо. Совсем особенное. Так что можно сделать исключение. Начнем выпивать пораньше на этот раз. Я хочу, чтобы ты попробовала наше новое, сделанное Оливье. Одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Оно как раз дошло. Пойдем, малышка. Спустимся в подвал.

– С удовольствием, – согласилась Вивьен, вдруг преисполняясь энтузиазмом.

Через несколько минут мы стояли у дегустационного столика в той части погребов, где выдерживались красные вина. Я предложил Вивьен сесть. Потом взял бутылку и показал ей.

– В тот год были хорошее лето и осень, если ты помнишь. И вино превосходное. Хорошо выдержанное. Оливье смешал три разных сорта винограда. Вкус у него удивительный. Очень мягкий букет.

– Мне не терпится попробовать, – ответила она, – давай открывай скорее. Дай пригубить от твоего триумфа.

– От триумфа Оливье, – поправил я.

Я чувствовал, что она смотрит на меня, пока я возился с бутылкой. Я делал все аккуратно. Медленно. Последовательно, как учил Оливье.

Я налил вино и поднял бокал.

– За тебя, Вив.

– И за тебя, Джек.

Она сделала глоток, потом другой. Потом кивнула одобрительно.

– Замечательный вкус. Как будто бархатом по щеке провели. И немного похоже на фиалку. Поздравляю.

– Спасибо. Но это вино Оливье. Не мое. Я уже сказал.

Вивьен еще отпила, заявила, что это лучшее из всех вин, когда-либо произведенных в этом шато, и сказала:

– Я бы хотела заказать немного этого вина, если можно.

– Конечно. Я дам тебе. Вечером. когда будешь уезжать.

– Я хочу заплатить за него.

– Ни в коем случае. Что мое, то твое. Пора бы уж тебе это знать.

– Спасибо. Очень мило. Но ты все же не стой там, иди, посиди со мной.

Я повиновался. Тяжко вздохнув про себя. Я ее вижу насквозь. Иногда лучше, чем себя. И по выражению ее лица я уже понял, что у нее на уме. Сейчас она пустится в долгое описание про то, как ездила в Нью-Йорк, о Себастьяне, о ее чертовом очерке.

И я сам начал разговор, чтобы поскорее разделаться с этим.

– Как продвигается очерк?

– В каком-то смысле прекрасно. Я говорила со множеством людей из «Лок Индастриз». С президентом и вице-президентом.

– А что могли сказать Джонас и Питер?

– Конечно, всякие хорошие слова. Я много времени провела с Мэдж Хиченс из «Фонда». Она ездила в Африку вместе с Себастьяном и ни разу не видела, чтобы он встречался там с какой-нибудь женщиной. А уж в последний год – это точно. Во всяком случае, с такой, в которую мог бы влюбиться.

– Она так и сказала?

Вивьен кивнула.

– Да; и никто ничего не знает о том, что у него появилась новая женщина. Также никто не знает о том, что он собирался жениться.

– Кроме тебя.

– Правильно.

Я громко захохотал.

Вивьен уставилась на меня.

– Почему ты смеешься?

– А может, ее вовсе не существовало. И не существует.

– Что ты имеешь в виду?

Я опять засмеялся. Я понимал, что это цинично. Но ничего не мог поделать. Я медленно произнес:

– Может быть, он выдумал эту женщину.

– Это смешно. зачем придумывать какую-то женщину, сообщать мне, что он влюблен, что собирается весной жениться?

– Чтобы разжечь твой пыл, Вив. Распалить тебя.

– Да для чего же?

– Чтобы ты взревновала. Вот что я имею в виду.

– Это нелепо. Просто притянуто за уши.

– Не совсем. Если как следует поразмыслить. – Я кинул на нее проницательный взгляд. – Себастьян всегда любил тебя больше всех. Больше, чем других своих жен. Ты значила для него больше, чем твоя мать. И…