Элайджа высунул голову из своего офиса и поспешил навстречу, чтобы поздороваться и обнять ее. Эбби смачно поцеловала его, гортанно смеясь.

— Это Эбби Макей, — объявил Элайджа. — Эбби, я хочу представить тебе двух новых молодых певиц, мы надеемся, они зажгут не одну радиостанцию.

Девушки с любопытством смотрели на Эбби Макей. В пятидесятые годы она опаляла радиоканалы такими хитами, как «Большой скверный блюз» и «Плача всю ночь напролет». Сейчас Эбби имела в Детройте репутацию покровительницы искусств, у нее даже было свое музыкальное шоу на радиостанции.

Валентина вспомнила о хороших манерах, которым ее обучала Пичис.

— О, мы так рады познакомиться с вами. Вы были нашим кумиром в течение…

Эбби окинула оценивающим взглядом Орхидею, затем Валентину с ног до головы.

— М-м-м, — промычала она, — вы обе очень аппетитные. Как два зрелых персика, поджидающие, когда их съедят. Однако хорошо выглядеть недостаточно.

— Но…

— Я беру вас и буду с вами работать. Мы станем вкалывать, пока вы не взмолитесь о пощаде! А в первую очередь мы послушаем эту вашу замечательную запись… и посмотрим, чему еще вам надо научиться.

У Орхидеи появилась тайна. Сев в свою красную машину, она сначала отвезла Валентину домой, затем снова выехала на скоростную автомагистраль Лодж и вернулась в деловую часть Детройта к высотному многоквартирному дому на улице Лафайет, 1300, где жил Элайджа Кармоди.

— Я ждал тебя, детка… что тебя задержало? — спросил он, открыв ей дверь. — Ты меня сразу завоевала, милая… как только я увидел твою фотографию.

Она хихикнула, испытывая удовольствие, смешанное с робостью. Элайджа был таким красивым, он волновал ее.

— Было трудно удрать. Вэл хотела пойти к Сандеру, чтобы отметить наш успех шоколадным пломбиром. Мне пришлось отделываться от нее.

— Шоколадный пломбир? Это для детишек. Мы отпразднуем как положено, — сказал он ей, улыбаясь.

Они прошли в квартиру, откуда открывался вид на Детройт с высоты птичьего полета. На стены он повесил фотографии мотаунских звезд, все с автографами, лично для него. На одной из фотографий Элайджа стоял, обнимая Дайану Росс и Флоренс Баллард. Орхидея с восхищением взирала на трофеи того мира, в который и она, возможно, когда-нибудь вступит.

— Хочешь вина, дорогая?

— Я… конечно.

Пока Элайджа наливал сохранившее аромат винограда белое немецкое вино, Орхидея стояла дрожа, ее охватила волна сомнения.

Десять минут спустя они лежали на длинной белой кожаной кушетке. Он заключил ее в объятия и осыпал долгими горячими поцелуями. Орхидея тяжело дышала, пытаясь расслабиться и насладиться этим. Но она ощущала упорно нарастающую твердость, едва сдерживаемую тканью его брюк, очень ощутимую твердость, и это ее немного пугало. Даже очень пугало.

— Ты чертовски привлекательная, — нашептывал он. — Я люблю рыжеволосых, милая. Я люблю каждую веснушку на твоем теле.

— У меня не так уж много веснушек.

— Ну, я найду их все и буду целовать каждую до тех пор, пока они не запросят пощады.

Орхидее удалось слегка отодвинуться, она дрожала, так как смутные неприятные воспоминания, которые она обычно подавляла, мучительно всплывали в ее памяти.

— Элайджа, есть нечто… я хочу сказать…

Он, ухмыляясь, поднял бровь.

— Только не говори мне, что ты девственница, детка.

— Нет! Конечно, нет.

Элайджа подал ей еще бокал вина, и она потягивала его, в то время как Элайджа просунул пальцы ей между ног и деликатно поглаживал ее сквозь ткань трусиков-бикини.

— О, — застонала она, раздвигая ноги пошире.

— Детка, — прошептал он, отодвинул ткань и погрузил в нее два пальца, двигая ими до тех пор, пока они не увлажнились. Он вставлял и вынимал из нее пальцы, заставляя Орхидею изгибаться и стонать.

— Тебе нравится это, детка? Нравится? Элайдже тоже нравится, милая. Ну, детка, ляг и раскинь ножки пошире… вот так…

Его руки стянули с нее трусики, а затем он погрузил лицо между ее ног.

В первый момент Орхидея оцепенела от неожиданности и потрясения. Затем настойчивое, приятное, пронзающее прикосновение языка Элайджи наполнило ее исступленным восторгом. Чувство разрасталось, увенчиваясь быстрыми, сотрясающими ее оргазмами, приходившими снова и снова. Она смеялась и вскрикивала, затем снова смеялась. Это было… поразительно!

— Теперь ты готова к большему? — спросил Элайджа, ложась на нее и погружаясь в ее тело. Он входил в нее медленно и глубоко.

— О, да, да, да, — стонала Орхидея. — О, да!

Она сомкнула свои ноги вокруг него, сжала его плечи, содрогаясь от оргазма.

Эбби Макей жила в маленьком домике, окна которого выходили на реку Детройт, в двух кварталах от особняка Мэнужиан, где безраздельно властвовал мэр Детройта — Коулман младший.

Каждой утро Орхидея и Валентина приезжали в деловую часть города к дому Эбби и работали по четыре часа в специально оборудованном полуподвале, где инженеры мотаунской студии установили аппаратуру для грамзаписи. Здесь она записывала свои еженедельные джазовые и блюзовые программы. Время после полудня Эбби посвящала своей работе в различных советах Детройтского симфонического общества, Института искусств и джазового фестиваля в Монтре.

Эбби так раскритиковала их демонстрационную запись, что у девушек запылали щеки. Затем она сняла их на видео.

— Девочки, вы совсем не умеете держаться на сцене, похожи на милых маленьких деревянных марионеток и напоминаете мне «Супримз», когда я только начинала с ними работать. Орхидея, у тебя скверная привычка покачивать головой, как цыпленок. А ты, Вэл, почти совсем не двигаешься, только слегка раскачиваешься взад и вперед. Это пение белых, не черных.

Эбби выключила видеомагнитофон.

— А теперь давайте серьезно возьмемся за буги-вуги. Мы здесь не для того, чтобы валять дурака. Есть люди, которые рассчитывают на вас, вкладывают в вас немалые деньги. Это бизнес, девочки, не забывайте об этом.

Они вскоре уяснили, что Эбби проявляет деспотизм, но добивается совершенства.

— Пение — это в первую очередь дыхание, — поучала она их, — вы должны обрести контроль над дыханием, иначе будет звучать дерьмово. Но не волнуйтесь. Послушали бы вы Флоренс Баллард и Дайану, когда они в первый раз пытались по-настоящему длительно продержать ноту. Так вот обе они так долго сдерживали дыхание, что чуть не потеряли сознание.

— Выстави грудь впередь! — кричала она Валентине. — Вперед! Вперед! Не стесняйся… у тебя прелестные сиськи, детка, и ты не должна стыдиться их, ни в коем случае, если ты хочешь петь хорошо.

Затем Эбби обращала свой орлиный взор на Орхидею.

— Что касается тебя, девочка, ты должна петь громче. Громче, слышишь? А то кажется, что тебя сдует первым же порывом ветерка.

И только когда девушки теряли веру в свои силы, Эбби включала аппаратуру, нажимала переключатели и кнопки усилителей, громкоговорителей и другого электронного оборудования. Голоса Уилсона Пикета или Патти Лабель разливались по подвальному помещению.

— А теперь смотрите, девочки, смотрите, как вы должны двигаться… Вы должны быть немного развязными и сексуальными, вы должны быть свободными!

Эбби покачивалась в такт настолько ритмично, что снова казалась стройной.

Орхидея с легкостью воспринимала наставления Эбби — вертела бедрами и покачивала плечами с естественной чувственностью. Но Валентина ощущала скованность и испытывала больше затруднений. Эбби просто разрешила проблему, вытащив высокую бутыль и налив из нее немного в стакан.

— Вот, это персиковый шнапс. Глотается как бархат.

— Вкусно! — воскликнула Валентина, залпом осушив стакан.

Стоял жаркий летний день.

— Бог мой! — возмутилась Эбби. — Не заглатывай так, девочка… пей его маленькими глотками. Пусть он проникнет в твою кровь, смягчит и успокоит тебя. А теперь давайте снова попробуем танцевать. Но на этот раз мы не остановимся до тех пор, пока вы не добьетесь полной раскованности, даже если это займет у нас целый день. Просто дайте своим мускулам расслабиться.