Так и порешили: не стоит нервничать, когда жизнь так прекрасна.

Все выходило замечательно. Пол в фойе был отполирован до блеска, бокалы сверкали, приборы тоже.

Руфус решил сказать на открытии речь и теперь постоянно делал себе пометки, кого он и за что должен поблагодарить.

Смятые розы на моем бальном платье были реанимированы в химчистке над паром.

В понедельник нашей премьерной недели экспертами были развешены картины Харальда, под его непосредственным наблюдением. Они прикрепили и лампы над картинами, виртуозно соединив каждую с мастерски сделанной маленькой сигнальной системой.

В этот же день мы решили проблему освещения облаков, которое все время казалось Харальду слишком мрачным, а мне — слишком скромным. Эксперты из «Сотбис» проверили старый крюк для люстры. Он оказался прочным. Проводка была в порядке. А вечером свершилось: под облаками сияли в три яруса тридцать две лампочки-свечки, тридцать два золотых дракона, стеклянные молнии и шестнадцать хрустальных цепей со звездной огранкой, соединявших золотое солнце с лазурно-голубым хрустальным шаром. Казалось, что теперь на облака и на нас вечно будет светить солнце.

Руфус поцеловал меня под нашей люстрой:

— Я так благодарен тебе.

Я тоже поцеловала Руфуса под люстрой:

— Теперь все наконец-то расставлено по своим местам.

Погода к нашему балу была как по заказу: на улице бушевала страшная гроза, с неба низвергались потоки воды, а в нашем фойе была весна и сияло солнце.

Утром мы прибрали розовую комнату. Я заперла все в шкаф и застелила постель новеньким, с иголочки, розовым бельем. Комната опять обрела девическую невинность. Никому не надо знать, что в розовом номере мы проводим свои ночи.

Днем, вскоре после двенадцати, прибыли первые гости: госпожа Мазур с подругой. Госпожа Мазур кивнула Руфусу и спросила, где господин Бергер. Она его не узнала! Он изменился даже больше, чем отель! Подругу госпожи Мазур звали Аннеттой. Ей тоже было лет сорок с небольшим, хотя выглядела она моложе из-за того, что постоянно хихикала. Обе дамы были так любезны, что быстро оставили нас одних, догадавшись, что у нас еще много дел. Дел было действительно невпроворот. Нам нужно было укрепить на балконе второго этажа длинное белое полотнище, на котором я черными пятидесятисантиметровыми буквами вывела кистью ОТЕЛЬ ГАРМОНИЯ. Слесарь-идиот, естественно, так и не сдал буквы. Но если не учитывать, что надпись на материи была недолговечна, выглядела она неплохо. А маленькая импровизация в день освящения была только кстати. Только с этим управились, как приехали мои родители.

— Это что, твоя люстра? — было первым, что крикнула моя мать. Потом она неустанно повторяла: — Вот уж никогда бы не подумала.

Я предпочла не знать, что именно она думала. Отец был в восторге от Руфуса. Мать вовсю делала вид, будто Руфус — очередной недолговременный эпизод в моей жизни. А может, она хотела проверить его нервы. Во всяком случае, она не проявила к нему ни малейшего интереса, а тут же начала с упоением рассказывать о своей на редкость смышленой внучке Сольвейг. Все мы могли бы поучиться у Сольвейг, к примеру, что касается свободного раскрытия личности. Когда она заявила, что Сольвейг — необычайно творческая натура — как жаль, что творческое начало зачахло у нас, у взрослых! — у меня почти лопнуло терпение. К счастью, в этот момент появились Томас и Марианна из команды повара Альфреда и поинтересовались, как дальше оформить фойе. Тогда мать наконец сообразила, что у людей могут быть и другие дела, кроме выслушивания рассказов о ее внучке.

Под люстрой предстояло положить ковер госпожи Футуры, на него поставить старый круглый стол, задрапировать его синей скатертью и водрузить сверху метровую композицию алых роз, со вчерашнего дня стоявшую на приемной стойке. Сегодня розы были еще красивее, чем вчера, распустившись в полную силу. До этого я спросила Руфуса, не находит ли он, что алые розы — самое красивое украшение интерьера, и он ответил:

— Да, красные розы, как на твоем платье.

— Твой вкус с каждым днем становится лучше, — засмеялась я и заказала эту многоярусную композицию из трех разных сортов алых роз.

Стол вместе со скатертью стоял наготове в новой комнате для портье. Там же должен быть и ковер госпожи Футуры. Однако его там не оказалось. Руфус сказал, что в последний раз видел его в столовой. Господин Хеддерих вообще не видел его. Не оказалось его и в кухонных шкафах. Может, его украл один из рабочих? Или жилец? Или все же на ковре ясновидящей лежало проклятие? Мы ломали себе голову, и тут подъехало такси: Элизабет и Петер.

— Где я? В каком столетии? — воскликнула Элизабет, увидев облака, картины и все остальное.

— Чистое безумие! — Петер, как и тогда, был потрясен люстрой.

Проблема исчезнувшего ковра их не интересовала. Элизабет даже сказала:

— Радуйся, что он исчез. Честное слово, облака, люстра, розы, задрапированная скатерть — этого достаточно.

Тут она, пожалуй, была права.

А Петер сказал:

— Лежало бы на ковре проклятие, здесь не было бы все так чудесно. Это тебе подтвердит любой мало-мальски приличный ясновидящий.

— Верно, — подхватил Руфус, — не может быть, чтобы все было гладко. — Потом Руфусу пришлось в очередной раз звонить в типографию. У него тоже не все шло гладко. Якобы сломалась машина, печатавшая проспекты. Вроде только ради нас ее отремонтировали в субботу утром, и проспекты должны поступить еще сегодня. Но когда? Руфус очень нервничал.

— Я считаю, он выглядит как самый настоящий владелец отеля, — шепнула мне Элизабет. — А вот на дальтоника он совсем не похож.

Мне пришлось забыть про ковер и пройтись вместе с Альфредом еще раз по плану вечера.

Итак, в семь — начало праздника. Мы специально написали на приглашениях «Очень просим не опаздывать», чтобы не стоять весь вечер в фойе в ожидании опоздавших. До восьми гости будут прогуливаться по фойе, пить шампанское или прохладительные напитки. Повсюду разместятся подносы с канапе, чтобы никто не умер с голоду. Итак, до восьми мы приветствуем гостей, а гости беседуют друг с другом и любуются картинами. В восемь Руфус прочтет свою речь. Затем будут показаны все комнаты. Это продлится часов до девяти, потом Альфред сервирует горячее и, конечно, массу холодных закусок. Десерт будет подан около одиннадцати. Поскольку ожидается больше гостей, чем мест в ресторане, в фойе будут поставлены дополнительные столики, чтобы никому не пришлось балансировать с тарелкой над бальным платьем.

А в десять — апогей вечера, во всяком случае, для Руфуса и для меня: мы с ним откроем бал настоящим вальсом.

Мы долго тренировались, внизу в фойе, наверху в коридоре, ночью в нашей комнате. Вальс получался, будто мы танцевали его с детства. Нет, мы не собирались открывать бал «Дунайским вальсом», кассету поставим позже — один раз для Харальда и еще раз для нашего австрийца Альфреда и его команды. А откроем мы бал чудесным вальсом, который так и называется «Чудесно», в исполнении Сары Леандер. У нас все так чудесно, и это именно то, что надо. Сара поет вперемежку на немецком и английском:

— «Чудесно, чудесно! Какая прекрасная ночь для любви!»

А потом там есть такие слова:

«Над нами нет ни единого облачка».

Это мы и станцуем под облаками. Этот вальс — идея Бербель. Она принесла нам старую пластинку, и мы сразу воодушевились. Все было спланировано, все готово, нам оставалось только переодеться.

Тем не менее я задрожала от волнения, вновь увидев улыбающегося Руфуса в смокинге, белой сорочке с застроченными складками и бабочке.

Без четверти семь мы стояли внизу в фойе: я в своем платье с розами, за моей спиной — букет роз, надо мной люстра, рядом — Руфус. Что еще могло сорваться? Бокалы были наполнены шампанским. Из кухни вышла мисс Плейер. На ней было черное бархатное платье и кокетливый белый фартучек, по случаю праздника она была без плейера, и я впервые за долгое время вспомнила, что ее зовут Кармен. Она принесла большой поднос с канапе и с лучезарной улыбкой показала на посыпанные миндалем кусочки цыплят: