— Немцы! У самого города… Немцы! — влетел с улицы женский крик.

Тетя Нюша, схватив Катю за руки, заплакала.

— Как же ты теперь, доченька… немцы!..

— Ничего. Когда наши будут оставлять город, электростанция дает сигнал — продолжительную сирену. Пока еще не опасно.

Она погладила голову прильнувшей к ней старой женщины. Сегодня все, с чем приходилось расставаться, было по-особенному дорого сердцу.

— Поживем еще вместе, тетя Нюша, поработаем. Ведь мы не умирать уходим.

Гул от первого взрыва еще не успел рассеяться, а стекла вновь зазвенели, — и через развитое окно пахнуло плотным горьковатым запахом дыма.

— Надо итти, — поторопил Федя.

Катя крепко прижала к себе тетю Нюшу и поцеловала ее. Приоткрыв дверь в редакцию, крикнула:

— Не задерживайся, Коля! — и повернулась к Феде. — Пошли.

— А чего это Брагин засиделся? — спросил он, следом за ней спускаясь по лестнице.

— Шрифт подбирает. Будем выпускать листовки для населения.

Взявшись за дверную ручку, она обернулась.

— Знаешь, Федюша, у меня комсомолок только тридцать пять… Ты бывал когда-нибудь в вырубленном лесу?

— Приходилось…

— Вот и у меня то же. Когда вошла в зал, смотрю, — ну, как лес вырубленный. Девушки сбились в кучку, а пустые стулья — точно пеньки.

Она резко распахнула дверь.

Город был весь в дыму. Багровыми и рыжими жгутами рвался с крыш к небу жаркий огонь. В сквере у орудий продолжали суетиться артиллеристы. Метрах в двух от них зияла черная яма, и на краю ее лежали окровавленные трупы двух красноармейцев — сюда упал снаряд…

— Огонь! — откуда-то из-за облака дыма хрипло прозвучал голос лейтенанта. Орудия выстрелили, и тут же пронзительно и высоко взвыла сирена: Красная Армия оставляла город.

Как окаменевшая, смотрела Катя на костры пожарищ, и на глазах ее стояли слезы.

— Скорее, Катюша, — забеспокоился Федя.

— Там же Зимин, Коля.

Она указала на темные окна и ласково сжала его локоть.

— Я очень рада, Феденька, что ты вернулся. В такое время нужно нам вместе… Может быть, не так тяжело будет…

Сирена смолкла, и одновременно, словно придавленный тишиной, оборвался и орудийный грохот. Сквозь треск горящей крыши соседнего дома издали донеслись слова какой-то команды.

На крыльцо выбежала тетя Нюша, бледная, испуганная, и растерянно уставилась на артиллеристов, ломавших палисадник, чтобы вывезти орудия из сквера.

Катя перехватила из ее рук дверь.

— Чего же они? — прошептала она, напряженно всматриваясь в темноту лестницы.

В конце улицы показалось длинное жерло орудия, второе, третье… Проехав мимо Дома Советов, орудия остановились и медленно стали поворачивать свои жерла в ту сторону, откуда только что прибыли.

Катя уловила загремевшие на лестнице торопливые шаги, и у нее с облегчением вырвалось:

— Наконец-то!

На улицу выбежали Зимин и Коля Брагин. Зимин был в шинели, перетянутой ремнями портупеи, и в фуражке с красной звездочкой.

— Чайка! Ты еще здесь? Не медлите, товарищи.

— Огонь! — долетело с дороги.

В Ожерелках немцы появились перед заходом солнца. Группа мотоциклистов, в касках и зеленых френчах, разбрызгивая грязь, влетела на улицу. Один из них вырвался вперед и, оставляя за собой хвост белесого дыма, пронесся мимо Васьки, плотно прижавшегося к воротам своего дома.

Из трубы сельсовета тонким столбиком поднимался дым. Лицо Васьки побелело. Не сводя глаз с немцев, остановившихся неподалеку, он перебежал дорогу и, поднявшись на крыльцо сельсовета, постучал.

— Тятя!

В дверь просунулась голова Филиппа.

— Немцы, тятя, — прошептал Васька.

— Вижу. Иди отсюда. Да галстук-то сними, чорт! — Филипп сдернул с его шеи пионерский галстук и захлопнул дверь.

— Чудной! — пробурчал Васька, ощутив в то же время большую гордость за отца: «Вот он какой! Плюет на немцев». — Только врешь, тятя, никуда я не пойду — ты будешь погибать, и я с тобой. Пусть знает немчура: Силовы — что отец, что сын — на них тьфу!

Затрещал мотоцикл. Это возвращался разведчик. Он подлетел к остальным; все они о чем-то загалдели. Толстый, наверно офицер, махнул рукой, и немцы повернули обратно.

У Васьки вырвался радостный вздох: умирать ему все-таки не хотелось. Он сильно забарабанил в дверь.

— Тять, удрали!

— Знаю, — сердито ответил из-за двери отец. — Я тебе что сказал? Иди помогай матери.

Васька обиженно пожал плечами и хотел сесть на ступеньку, но его внимание привлек гулкий грохот.

От Волги к селу катились пушки.

«Вот кого испугалась немчура!» — Васька закричал: «Ура!» — и побежал навстречу артиллеристам.

Изо всех ворот выбегали перепуганные появлением немцев люди. Поднялась суматоха. Филипп, хмурый, вышел на крыльцо. Увидев Дашу Лобову, он подозвал ее и велел выставить на всех дорогах посты.

— Подумай о себе, Филипп! — с плачем кинулась к нему Марфа.

— Тише, тише! Утром договорились, ну и запрягай лошадь.

То, о чем договорились. Филипп и его жена, не была секретом для ожерелковцев. Силовы уезжали в тыл. Филиппу оставаться в деревне, конечно нельзя: было. И уйти в партизаны он тоже не мог — с протезной много не напартизанишь.

— Запрягай, — повторил он и опять заперся в сельсовете.

А волнение в деревне все нарастало.

Появление немцев словно черным, крестом легло на душу каждого. Во дворах резали скот. Дети плакали — на них не обращали внимания. Все наиболее ценное несколько дней назад было связано в узлы, запаковано в сундуки и ящики. Теперь в погребах: и клетушках рыли ямы. Некоторые, считая дворы ненадежными: хранилищами, суетливо нагружали подводы, чтобы отвезти свое добро в лес и там похитрее упрятать.

Лишь из трубы сельсовета продолжал спокойно виться дымок: Труба была плохо прочищена, и дым, наполняя комнату мутью, слезил глаза. Филипп не обращал на это внимания. Оставалось сжечь последние десять папок. Когда они почернеют от огня, тогда можно будет подумать и о себе. Из окна было видно, как у ворот его дома, окутанные сумерками, суетились люди, — это соседи помогали Марфе грузить на подводу вещи.

«Не оставляют в беде. Самим у себя надо, а они мне помогают», — растроганно подумал Филипп.

На столе зазвонил будильник, стрелки показывали половину седьмого.

«Успеть бы, пока мост не взорвали. — Филипп бросил в огонь последнюю папку и захлопнул дверцу печки. — Вот и мы станем беженцами».

Он вышел на крыльцо и, ковыляя, направился к своему двору.

Забравшись на телегу, Марфа увязывала узел. Филипп взял у нее из рук веревку.

— А Васька где?

Она оглянулась на распахнутые ворота.

— Только сейчас здесь был.

— Та-ак… — сказал он, накрепко стягивая узлы. — Надо еще к Василисе Прокофьевне наведаться.

— Ой, что ты! — испугалась Марфа. — Во второй-то раз придут немцы — уж не уйдут. Трогаться надо.

— Не бойся — постовые упредят. В случае чего — в лес свернем. Я ненадолго.

Василиса Прокофьевна хлопотала возле телеги, с помощью Шурки прикручивая корзину с гусями к пустой бочке. Руки ее работали быстро, но машинально. Мысли были далеко — возле любимого детища. «Успеет ли выбраться? Утром Филиппу сказала, что вечером будет дома. Вот и вечер, и до ночи осталось рукой подать, а ее все нет».

Гуси в непривычной обстановке вытягивали шеи и всполошенно гоготали. Со двора несся поросячий визг.

— Укладываешься, Прокофьевна?

Василиса Прокофьевна повернула голову и увидела подходившего Филиппа.

— О Кате все думаю, Филипп, ну-ка в Певеке уже немцы? Слышь, палят?

— Не должно им в Певске быть, — неуверевно проговорил Филипп. — Ведь они отсюда идут, а Певск — там.

«Постарела она за эти дни», — заметил он.

— А я к тебе за тем, Прокофьевна, о чем утром говорили.

— В беженцы уйти? — хмуро спросила она и покачала головой. — Нет, Филипп, счастливого пути да здоровья! Вы с Марфой люди молодые — как саженцы, и на другой земле корни пустите, а я стара. На той земле, которую потом своим посолила, только и держаться мне и умереть здесь.