Семену не было видно лица беженки.

— Ну-ка, гражданки, — проговорил он решительно и, растолкав женщин, очутился лицом к лицу с Аришкой Булкиной.

Она взглянула на него и хотела уйти, но Семен удержал ее за руки.

— Обожди, Егор те за ногу!

Он старался припомнить: где-то вроде он видел эту бабу.

— Конем с театра, говоришь, зашибло? Ну-ка!

Аришка оголила ногу до самого бедра, и Семен вспомнил.

«На ту пьяную бабу, кажись, похожа… Когда же это было? Да, по весне!»

Вся сценка быстро пронеслась в памяти. Поздним вечером ехал он в городе узким переулком. Впереди лошади шли пьяные — парнишка и баба, очень похожая на эту «беженку из Москвы». Они нарочно медлили — пройдут шага два, остановятся… Он сначала упрашивал, потом выйдя из себя, ругнул их. Баба визгливо засмеялась, нагнулась и, задрав подол, зло выкрикнула: «Не запряжешь ли, милый, в пристяжку?.. На паре, добрый человек, лучше большевиков катать, а насчет меня, кавалер, не сумлевайся, кобыла чистейших кровей — единственная дочка бывшего купца первой гильдии».

Помнится, в груди от такого похабства опалилось все. Изловчившись, он так жвыкнул бабу кнутом, что она завертелась, словно вьюн, и на самом деле с быстротой чистокровной кобылы понеслась по улице.

Вспомнил это Семен и сильнее стиснул руку Аришки.

— А у тебя, к примеру, нет на заднице рубца от моего кнута?

Аришка метнулась глазами по толпе, ища сочувствия, но все бабы, только что со слезами слушавшие ее рассказ, смотрели теперь сурово, настороженно.

— Говори, Егор те за ногу, откуда?

— Я-то? Из Певска.

Толпа угрожающе зашумела.

Аришка вырвала руку, оттолкнула Семена.

— Родненькие! Да разве я сказывала, что москвичка? Из Певска я… И до войны в ём жила, а как немцы подошли к городу значит, я в Москву побежала: там у меня сестра. Только я, родненькие, к Москве, а немцы — тут как тут… Сестру мертвой нашла. — Она всхлипнула. — И обратно сюда… Пропитаться нечем, и хожу по деревням, побираюсь.

Семен снова было подступил к ней, собираясь допросить как следует, но в конце улицы раздался звонкий мальчишеский крик:

— Красная Армия!

По дороге с винтовками наперевес бежали люди в красноармейских шинелях. Семен насчитал восемнадцать человек. Сдернув с головы шапку и размахивая ею, он не помня себя, во весь дух пустился им навстречу.

Катя устало шла лесом.

Снег, освещенный утренним солнцем, ослепительно искрился.

Сосны стояли бело-зеленые, с чуть розоватыми макушками. Налетит ветерок — вздрогнут, сбросят с себя пушистые хлопья и опять застынут, задумчиво опустив ветви.

Глаза Кати, смотревшие из-под края заиндевевшей шали, хмурились. В Больших Дрогалях она встретилась с Женей, и подруга передала ей приказ Зимина вернуться в отряд. Опасность, правда, стала очень велика. Немцы, по всему видно, решили во что бы то ни стало поймать неизвестного агитатора: в деревнях устраиваются ночные повальные обыски, чуть ли не на каждом шагу стоят патрули, по дорогам рыскают конные разъезды — хватают девушек. Может быть, Зимин прав: дальнейший риск не нужен. В отряде готовят много рукописных листовок с кратким содержанием доклада Сталина. Эти листовки и народная молва завершат начатое дело, а идет оно хорошо: горят дома, занятые немцами, бегут люди со строительства, пустеют деревни…

Мороз пощипывал глаза и переносицу, пробирался под полушубок и полз по телу мурашками. Полушубок был очень рваный и не по ее размеру: кто-то снял его с себя и накинул ей на плечи, когда она бежала по улице Больших Дрогалей, спасаясь от облав немцев. У пояса под полой побрякивали гранаты. Она взяла их из потайного склада в лесу и третий день ходит с ними. Опасно, конечно: попадется немцам — сразу выдадут. Но если схватят безоружную, где гарантия, что не найдутся предатели и не скажут немцам, кто она? Так вернее: или отбиться, или… Если уж погибать, то как бойцу.

Сдвинув гранаты поплотнее, чтобы не гремели, она застегнула полушубок и прислушалась. С пролегавшего рядом большака вместе с песней доносился сочный хрустящий скрип. Так скрипят сани по снегу, подернутому легкой ледяной корочкой.

«У кого из русских могла сохраниться лошадь?» — удивленно подумала Катя.

Прячась за деревьями, она пробежала несколько шагов и увидела серого коня, трусившего по дороге. На передке саней сидел Семен Курагин.

Натянув вожжи, он смотрел прямо перед собой и задушевно вытягивал жиденьким тенорком:

Катя плотнее закутала шалью лицо, оставив открытыми одни глаза, и вышла из-за деревьев.

— Не подвезешь немного?

Помолчав, возница придержал лошадь и указал ей на сено позади себя.

— Тепло же ты укуталась…

— Какое там тепло — кругом отдушины, — засмеялась Катя, разглядывая лошадь.

Где-то совсем недавно видела она такого серого коня с черными пятнами между ушей и на левом боку. В деревнях? Нет… Там и ржания конского ни разу не слышала, ни разу не обдало запахом свежего навоза, точно не по живым селениям проходила, а по вымершим. Где же тогда?

Вдруг в памяти мелькнул васькин окрик: «Шагай дальше, пятнастая!» И она вспомнила: «У Михеича! На этом самом коне и ускакал с большака немец».

— Как, дядя, конь-то у тебя сохранился?

— Не сохранился. «Господа» немцы дали.

Катя насторожилась: за хорошие дела гитлеровцы не одаривают.

— Говорят, старик какой-то партизанам довольствие возил, Егор те за ногу, его лошадь.

Она смотрела на него испуганно: почему знает? Неужели кто проследил и… выдал Михеича?

— Немцы, значит, дали?.. А почему тебе?

— Мертвяков возить.

— Мертвяков?

Семен кивнул.

— Вызвали, спрашивают: «Кучер?» — «Кучер». — «Вот, — говорят, — тебе даспферде» — так они, сукины сыны, на своем языке собачьем животину бессловесную облаивают. Говорят, а я — ни бельмеса. Позвали пересказывателя. Растолковал он: в возчики назначают — мертвяков, Егор те за ногу, вывозить. Это из ихнего госпиталя… И холодов еще стоящих не было, а они… обмороженных каждосуточно доставляют, а я отвожу… Дал согласие на такое дело. Мост, например, строить — для души больше тягости. Подумал: живого лиходея везти — тоска бы смертная, а мертвяков — ничего. Поболе дохли бы — отвезу.

Он обернулся. На лице его, изрытом мелкими оспинами, проступила настороженность.

— А ты чего выпытываешь? Сама-то откуда будешь?

— Я дальняя. В Смоленск пробираюсь. Потеребив бородку, Семен прикрикнул на лошадь; она замахала мордой и побежала быстрее.

— «Сам корми», говорят. А чем? Достаю кое-где сенца. Жалко животину, на хорошем бы корму — не конь, а самолет… И то, гляди, рысь, как у кормленой.

Он вздохнул и тихо пропел:

— Да, Егор те за ногу, Трансваль — это Трансваль, а у нас — пришли немцы, и подогнулись все мы. Эх! — вырвалось у него со злостью. — Подогнулись ведь, девка, а? Заместо того, чтобы бить их… вот так, насмерть!..

— Не все, дядя… Партизаны, например, не подогнулись, — хмуро сказала Катя, занятая думой: «Кого же послать в Залесское разузнать о Михеиче?»

— Партизаны? — зло переспросил Семен. — Как-нибудь без партизанов обойдемся.

Нервно свертывая цыгарку, он рассказал, как три дня тому назад к ним в Жуково заявились партизаны.

— Глядим — в шинелях красноармейских, в касках. Сперва подумали — Красная Армия. Душа ходуном заходила. Навстречу кинулись. Расцеловался с одним на радостях, а от него винищем, Егор те за ногу, как из откупоренной литровки. Глянул на другого — еле на ногах держится. Сперва это ни к чему, так вроде и надо: отбили, мол, у немцев и выпили — не пропадать же добру! Тащите, говорят, нам еды — мы голодные. Какая же у нас, к чорту, еда? Что было — последним куском поделились. Говорят: мяса давай, курей, яичек. Одна бабенка полкраюшки хлеба от чистого сердца вынесла — у детишек оторвала и командиру, кривоногий такой… А он, сукин сын, краюшку наземь и ногой: «Яичек давай!» Взвыла, известно, бабенка. «Не партизан ты, а сволота». Он ее с размаху по лицу; она, Егор те за ногу, — с ног… И пошло: одни кинулись народ избивать, другие по избам шарить. Тут постовые ихние как заорут: «Немцы!» Смылись, конечно, и трех девок с собой уволокли. — Он помолчал. — Только ушли, и вправду — немцы на мотоциклах. Согнали всех: зачем партизанам еду давали? Двух баб и мальчонку повесили.