Подойдя вплотную к Кате, он ледяным взглядом впился в ее лицо.

Она не отвела глаз, и Ридлеру сделалось как-то не по себе, но он напряг всю волю, чтобы сдержаться.

— Я хорошо понимаю… Вы о себе ничего не знаете. Но… может быть, во избежание… дальнейших неприятностей, вы скажете мне, где партизаны? Не знаете?

Губы Кати медленно разжались:

— Знаю.

И в кабинете и в канцелярии стало тихо. Это было первое слово, которое услышали немцы от пленницы; а то уж некоторые из них начинали серьезно думать: «Не глухонемая ли?»

Корф точно с цепи сорвался.

— Где? — закричал он, подскочив к Кате.

— Везде, где немцы…

— А-а… — Волосатая рука схватила Катю за горло.

Ридлер отстранил полковника, хотя и сам с величайшим наслаждением сдавил бы ей горло: злоба билась в каждом его нерве. Он отыскал среди офицеров Августа Зюсмильха.

— В камеру… «экскурсанткой»… Продемонстрируйте все… Затем — ко мне! — и пошел к двери.

На полу его кабинета валялись мелкие лоскутки бумаги — разорванный рапорт Отто Швальбе, в котором перечислялись диверсии за вчерашний день, имена замеченных диверсантов и наиболее злостных саботажников.

Ридлер перевел тяжелый взгляд на стену, на отрывной календарь. 23 ноября… Еще семь дней — и первое число! Что сможет он показать Гиммлеру? Недостроенный мост? Пустые деревни? Дела на строительстве час от часу становились хуже, а группенфюреры соседних районов — чорт знает почему! — медлят с присылкой людей, хотя с ними и достигнута полная договоренность. За четыре дня прибыли всего-навсего тридцать человек.

— Другого выхода нет, — вслух подумал Ридлер, отводя взгляд от календаря. — Или я сумею заставить ее работать на меня, или… все может полететь к чортовой матери!

Он хрустнул пальцами и заходил по кабинету.

У счастья — короткие ноги, у горя — каждый шаг семимильный. Быстро проносится тень по земле, когда туча внезапно закроет солнце. Так и черная весть о поимке Чайки мгновенно облетела села, пронеслась по лесам…

Лес стоял, еще окутанный предрассветной мглой, когда заскрипел снег под лыжами гонцов Зимина, помчавшихся к осевшим в лесах отрядам-селениям.

Первым явился на поляну Семен Курагин, которого Зимин только вчера назначил командиром над восемнадцатью жуковцами (остальные односельчане Семена до сих пор «жили» на строительстве за колючей проволокой). Потом вместе пришли командир залесчан Карп Савельевич и командир покатнинцев, брат тети Нюши — Кирилл.

Тринадцать селений осело в лесах, и к полудню на поляну прибыли от них двенадцать представителей. Недоставало командира ожерелковцев — Мани Волгиной. Но вот пришла и она — осунувшаяся, с заплаканным лицом… Зимин, отвечавший на приветствия молчаливым кивком, подошел к ней и пожал руку.

— Крепись, Маня!

— Я креплюсь.

— Как Василиса Прокофьевна?

— Ушла.

— Ушла?

Маня поправила ремень винтовки, съехавший на край плеча, и тихо промолвила:

— В Певск.

— Та-ак, — мрачно протянул Зимин. — Как же это ты, Маня, отпустила ее?

— Да разве можно удержать, Алексей Дмитриевич! Чай, знаете… «Дочь, — говорит, — моя голубка, в когтях у стервятников, а я тут буду…» И пошла.

Зимин отвернулся от нее к остальным командирам.

— Ну, что же, давайте поговорим. — Он указал на бревна: — Садитесь…

Партизаны кругом обступили бревна. Васька, размазывая по лицу слезы, сел прямо на снег.

Зимин взглянул на стоявшего рядом с Женей Федю и почувствовал, как по всем жилам пробежал неприятный холодок: лицо механика было страшно в своей неподвижности, словно в камень вправили живые глаза, — и из них смотрели и нетерпение, и боль, и гнев.

— Сядь, Федя, — пригласил он ласково.

Федя продолжал стоять, сложив на груди руки.

Маруся Кулагина села возле Любы Травкиной. Весь зиминский отряд был здесь, кроме часовых, Нины Васильевой, еще третьего дня ушедшей в Певск с заданием к городским подпольщикам, и тяжело раненных; но вокруг командиров слышались лишь напряженное дыхание людей и шум сосен.

— Сложный вопрос перед нами, товарищи, — тихо сказал Зимин. — Есть предложение товарища Голубеза — всеми имеющимися у нас силами сделать налет на Певск и освободить Чайку. Это предложение горячо поддерживается и другими товарищами. Давайте подумаем: реально ли оно?

Пока он говорил, тяжелая туча нависла над поляной, снег перестал искриться, и в лесу сразу стало темнее.

— Сестра бежит, — сказал Николай Васильев.

Зимин оглянулся.

— Товарищи, Катю-то… — Выбежав из-за деревьев, Нина окинула взглядом толпу и догадалась, что здесь уже все известно.

Зимин подозвал ее. Семен Курагин потеснился, и Нина села между ним и Карпом Савельевичем.

— Что в городе? Население знает?

— Только и говорят об этом, товарищ командир. Кто-то пустил слух, будто партизаны придут в город, чтобы, значит, Чайку освободить. Ждут нас.

— А немцы? Вероятно, дошли эти слухи и до них? Поколебавшись, Нина подтвердила:

— Я насилу выбралась… полон город немцев… На всех дорогах орудия и пулеметы выставлены… Мимо Головлева шла, из села конница помчалась. Тоже, наверное, туда.

— Слышали, товарищи? — спросил Зимин.

Взгляд его остановился на Феде.

— Это только доказывает, что немцы не хуже нас понимают, что такое для народа Чайка! — сказал Федя.

— Предположим… И что же ты предлагаешь?

— Любой ценой пробиться в город и спасти!

Гул взволнованных голосов прокатился по поляне. Васька смотрел на Федю восторженно, разгоревшимися глазами.

— Действительно! — вскрикнула Женя. — Що с того, що немцев богато? И нас немало.

Лицо ее было бледно, а глаза, полные смятения, оглядывали всех и, казалось, говорили: «Катя у немцев, а мы тут на разговоры время тратим… Ой як цэ погано!»

Зимин перевел взгляд на старика — командира отряда лебяженцев. Поглаживая седую бороду, тот тихо сказал:

— Лексей Митрич, разве забудешь… На каждом шагу ее немцы стерегли, а она шла, чтобы вызволить, стало быть, нас… Можно сказать, скрозь смерть до нас слова Иосифа Виссарионовича донесла… И это разве забудешь… кем она была для нас, Чайка-то! Не спасти… Да я тогда не то что — ни детям, ни внукам в глаза не смогу посмотреть! Растерзали, мол, Чайку, а ты где, дед, в это время был? В лесу. А в руках у тебя что было? — Он дернул с плеча винтовку. — Ружье! А за поясом? Гранаты!

— Мои мысли! — возбужденно вскрикнул Курагин. Вскочив на ноги, он заговорил торопливо, взволнованно: — Что же получается, Егор те за ногу, а?.. Отпустили меня сюда товарищи с единогласным наказом… — Ресницы его заморгали, и лицо стало малиновым. — Лексей Митрич! Товарищ командир! Под пушками ляжем, а спасем! Спасем, Егор те за ногу!

— Спасем! — крикнуло несколько голосов.

Черные глаза Любы Травкиной, пламенея, сверкнули по толпе.

— Чего говорить? На Певск!

Ее призыв подхватили так дружно, что эхо вздрогнуло и далеко разнеслось по лесу.

Маня Волгина с радостной надеждой смотрела на партизан.

Широкая грудь Феди поднималась высоко, глаза горели. Мысленно он уже видел себя врывающимся в город впереди гневного партизанского войска.

Зимин встал — бледный, с плотно сдвинутыми бровями. Партизаны притихли. Он вытер шапкой пот со лба и остался с раскрытой головой.

— Я понимаю вас, но… плохо забывать, товарищи, про то, зачем мы с вами здесь, в лесу. И не только это…

Он посмотрел на Федю, и взгляд его, словно свинцом налитый, заскользил по лицам.

— Феде еще я прощаю, он… А вы? Разве не знаете вы, с каким трудом пришлось нам — и больше всех Чайке — вырывать народ из фашистской кабалы? И еще не всех вырвали… Томятся за колючей проволокой… Зачем мы это делали? Зачем это делала Чайка? Я думаю, не для того, чтобы положить народ у немецких пушек. Правильно, Маня? — спросил он Волгину, лицо которой от его слов опять помрачнело.

Она отвернулась и заплакала, уткнувшись лицом в колени.