— Это так. А ты молодец: держать язык на привязи — первая заповедь… Только я ведь от души спрашиваю, без умыслу: как, мол, они там?
Катя молчала.
— Да я не выпытываю, — сказал он и опять огорченно вздохнул. Ресницы его заморгали, и губы дрогнули в улыбке. — А Лексей Митрич — это голова! И знает, кому доверие оказать… Что ж, поглядим друг на дружку, посоветуемся. В мирное время я кой-куда повозил его. Не все на машине ездил: и лошадью не брезговал. По дороге, бывало, то да се, сам слово скажет, моих десять послушает…
Улыбка его становилась все шире.
— И Чайку возил, приходилось, но реже, правда. Она пешечком больше… А ездить с ней хорошо — веселая! И езду любила веселую, чтобы ветер в ушах свистел… Живы, значит! Спасибо, дочка! Прямо скажу: радость на душу положила. Ждать будем… Глядишь, опять пронесу их на рысачке — Лексея Митрича и Катерину Ивановну… Опустил народ было голову, да теперь…
Из глаз его побежали слезы.
— Эх, милашечка, наподдай! — крикнул он радостно и, хлестнув лошадь, запел:
Трансва-аль! Трансва-аль!..
— …аль… аль… — откликнулось лесное эхо.
— Наверное, тебе в удивление? — спросил Семен, вытирая рукой глаза. — С дочерью такое дело… и вообще все прочее, а я с песней… Не суди — душа поет, хотя от злобы и в судороге вроде.
Он понизил голос до шепота:
— Конец ведь, девка, немцам-то скоро! Окончательный. Это уж безошибочно. Ты ненароком не встречала ее?
— Кого?
— Предвестницу-то?
В глазах Кати отразилось удивление. Семен заглянул в них и удивился не меньше.
— Вот те раз, Егор те за ногу! То больно все знаешь, а тут такое дело, и ты… Везде говорят о ней. Взять хоть бы наше село — в любую избу зайди… И песня-то у меня от этого. Неужто и в самом деле не знаешь? — Он пожал плечами. — Красоты, говорят, она неописанной.
От шумящих сосен на освещенную солнцем дорогу падали пугливые, вздрагивающие тени. Солнце светило Семену прямо в глаза. Он улыбался, и на ресницах белели пупырышки прихваченных морозом слез.
— Глянет на тебя, и чуешь, Егор те за ногу, — в огне душа. Ходит больше по ночам… Придет, сбегутся к ней люди, и она говорит… Что доподлинно, этого я не скажу тебе. Только большие слова у нее и горячие.
Он долго возился с кремнем, высекая искру. Наконец шнур задымился.
— И чуешь, девка, вливаются в тебя силы ба-аль-шие. До нее пня боялся. Увидишь немца — дрожишь, а слушаешь ее — и чуешь: да ведь богатырь ты! И такая лютая злость в тебе к немцу…
От радостного изумления все лицо его порозовело, белесые брови изогнулись дугой; Катя начинала догадываться и заволновалась.
— Откуда она, дядя Семен, не знаешь?
Семен глянул вокруг и шепнул:
— От Сталина!
Глаза его торжествующе сверкнули.
— Сказывают, дочь его…
— Дочь?
— Ходит еще слух, будто это Чайка наша. Ее, предвёстницу-то, тоже Катей звать, да я не верил. Многие Катерину Ивановну в живых не считают. И я так думал. А теперь, как ты говоришь, жива Катерина Ивановна и в отряде, — выходит, снова не она. Есть у Сталина дочь Катя?
— Нет.
— Ну, тогда, может, и не дочь — племянница, — нерешительно проговорил Семен. — Одно доподлинно — от него.
Прикрикнув на лошадь, он закрепил вожжи и пересел к Кате.
— Сказывают, Сталин обнял ее и сказал: «Иди! Весь люд, который под немцами стонет, обойди; которые согнулись от неволи — выпрями, усталых — подбодри, а трусов — тех не щади». Егор те за ногу!
С Кати он перевел взгляд на неторопливо уплывавшие назад вершины сосен.
— Помолчал он, Иосиф Виссарионович-то, и спрашивает: «Не дрогнешь? Девушка ты и, так сказать, только в пору весны вступила. Может, в сердце-то твоем любовь первая, а в такое время душа, известно, только крылья распускает, нежности в ней столь… вроде соловья она». Вот он, Иосиф Виссарионович-то, и допытывался: найдутся у нее силы, чтобы порог ада немецкого перешагнуть, вдоль и поперек ад этот пройти?
Голос возницы звучал задушевно и так уверенно, точно он был очевидцем всего, что рассказывал.
Солнце освещало его лицо, покрытое седой клочковатой щетиной. Скулы блестели, и во впадинах под ними бледно вспыхивал румянец.
— Подняла она на него глаза… Такие, — говорят, — словно родничок, когда в него солнце глянет… «Не дрогну!» — Семен вытер глаза, приглушенно кашлянул.
Где-то близко раздался выстрел. Лошадь испуганно повела ушами. Теребя пальцами вылезший из полушубка мех, Катя не отрывала погорячевших глаз от лица возницы.
— Обнял, девка, еще раз ее Сталин накрепко, — голос Семена перехватился и задрожал, — а из глаз две слезы по щекам, на усы — дите ведь ему ненаглядное, души в ней не чает, а посылает-то на смерть, может…
Он сунул в рот потухшую цыгарку и, потянув губами, полез в карман за кремнем.
— Поцеловал и говорит: «Иди!» И вот идет она от деревни к деревне и…
Семен резко повернул голову.
Катя лежала, уткнувшись лицом в сено; плечи ее вздрагивали.
— Ты что это, девка? — испугался он.
— Так… Это я… так…
Лошадь стояла шагах в пятнадцати от разветвления дороги: Жуковский большак заворачивал влево, и на месте крутой кривизны от него отделялась дорога поуже, которая прямым коридором разрезала лес почти вплоть до хутора Лебяжьего.
— Спасибо, что подвез, дядя Семен.
Катя вытерла слезы и, ступив одной ногой на дорогу, встревоженно прислушалась к близким голосам. В шум леса, словно прибивая его к обледенелой земле, гулко ворвалось частое цоканье копыт. Из-за деревьев выехал всадник и вдруг, что-то крикнув, завертел коня на месте. Еще три всадника — два солдата и одноглазый вахмистр — во весь опор вылетели на большак и подскакали к саням. Остановленные на всем скаку, кони дыбились, показывая желтые зубы.
— Документ! — потребовал вахмистр.
Семен полез за удостоверением, в котором подтверждалось, что он работает на немцев, но вахмистр нетерпеливо качнул головой и ткнул шашкой в сторону Кати.
— Она!
Он жестом приказал ей открыть лицо. Катя не пошевельнулась.
— Дочь это моя, — сказал Семен.
— Документ! — надвигая коня на Катю, злобно закричал вахмистр.
Расстегивая пуговицы полушубка, она встала в санях во весь рост и мгновенно выхватила гранаты. От резкого движения узел шали развязался, и концы ее упали ей на, плечи. Глаза у Семена округлились, а из-под бровей Кати на него будто две молнии сверкнули.
— Гони!
Немцы, отпрянув от саней, суетливо сдергивали с плеч винтовки.
Семен хлестнул лошадь. Услышав за спиной взрывы, хлестнул еще раз сильнее и оглянулся. Чайки в санях уже не было. А там, где только что в окружении немцев стояли сани, густым облаком плавал дым, и оттуда неслись вопли раненых и храп коней.
— Жди девушку от Зимина! — долетел до него взволнованный голос.
Повернув голову, он увидел: Чайка стояла за сосной по левую сторону большака и торопливо застегивала полушубок.
— А предвестница эта… обязательно к вам придет… — скоро… Расслышал?
— Расслышал, Катерина Ивановна! — задрожавшим голосом крикнул Семен и, гикнув: «А ну, милашечка, Егор те за ногу, выноси!», — стегнул лошадь под брюхо.
Глава четвертая
Макс фон Ридлер сидел у себя в кабинете и пил водку. Веки у него были воспалены, лицо пожелтело и осунулось, словно после приступа изнурительной лихорадки. Пил, не закусывая, и не пьянел. К полуночи из трех бутылок, принесенных услужливым Августом Зюсмильхом (он теперь служил непосредственно в «особом отделе»), одна опустела совсем, вторая — наполовину. Ридлер тяжело поднялся и, подойдя к окну, расписанному морозными узорами, прижался лбом к стеклу, но холода не ощутил: сердце горячила бессильная ярость.
Жизнь превратилась в сплошную пытку. Словно эпидемия охватила район: бегут со строительства, покидают деревни — весь район угрожает стать партизанским. Сегодня на рассвете — впервые с той минуты, как он узнал о побеге уваровцев, — сердце наполнилось торжеством, но держалось оно недолго, потому что оказалось призрачным.
