— Не подумайте, что разговариваю с вами: человеку речь не для того дадена, чтобы ее на разговоры с гадюками тратить. Я приговор вам зачитываю, как беспартийный большевик!

Он впился глазами в лицо офицера и снова рассмеялся.

— По подвалам-то больше не лазишь? Ага! А дрожишь-то, как при знакомстве с Полканом. Дрожи, гадина, дрожи! Видать, гадаешь, что для тебя лучше: партизанская пуля или болото? Я скажу тебе — и то и другое хорошо. Оно и соответствует.

Офицер затопал ногами.

— Потшему смех?

И этот его крик вывел из оцепенения солдат, они разом взвыли:

— Капут! Ходить на город… Капут! Офицер выхватил из-за пояса нож.

На дороге, у окраины села, стояли солдаты, настороженно вглядываясь в темноту.

Катя вынула из-под полы простыню и, укрывшись ею, поползла по снегу.

…По улице, на которую она выбралась, плача ходили дети. Из одного двора выбежала девочка лет семи, очень похожая на Нинку тети Нюши.

— Тетенька, дорогая, — она судорожно схватила Катю за руку, — иди ко мне в дом — страшно.

— А ты чья?

— Мамина. Ленкой меня зовут.

— А мама где?

— Не пришла.

— Придет, а ты пойди пока к соседям. Девочка заплакала.

— Нету соседок, тетя… Одни старухи, которые не умеют ходить.

— Где же все люди?

— Не знаю… не пришли…

Катя встревожилась. Что сделали немцы с жителями этого села? Почему в домах одни маленькие дети и дряхлые старики?

— А Нюшку соседкину нынче немец застрелил, — прошептала девочка.

— За что?

— Она маму свою пошла искать… Вышла за село, а там немцы с ружьями. Заорали на нее, а она все идет, дура. Немцы — пах! пах!

Прижавшись к Кате, девочка всхлипнула.

— Теть, а мама придет?

— Придет, Леночка, придет. Пойдем к тебе в дом.

В нетопленой, обледеневшей по углам избе дрожали еще двое детишек поменьше Нинки. Катя успокоила их, разделила на три части кусочек хлеба, хранившийся у нее под полой в прорехе полушубка, и уложила детишек спать, тщательно закутав их в какие-то лохмотья, обнаруженные в запечье.

Когда она вышла из избы, улица была уже безлюдна, но в домах, почти в каждом, слышался боязливый плач детей.

Семен Курагин — он стоял у калитки — засуетился, пропуская гостью во двор.

— Что с народом, дядя Семен?

Хозяин развел руками.

— Сам только-только приехал. Вот видишь — и коня еще не распряг.

Он поскреб бороду.

— Подозрение есть, Катерина Ивановна. — Голос его надломился тонко, как у паренька. — Немец один нынче хлопнул меня по уху… Я огрызнись, а он: «Ну! За колючую проволоку хочешь?» Молчу, а он от веселья, как кот облизывается: к ночи, говорит, всех вас за колючую проволоку. А чтоб не скучно было, мы, — говорит, — концертики сорганизуем: «матка старый — слезы, мальтшик малый — ей! ай!» Для этой цели, говорит, и радио в каждом селе поставили. Думал, Катерина Ивановна, зудит он меня, вроде как собаку. А приезжаю домой, смотрю… Ах, Егор те за ногу!..

У Кати учащенно забилось сердце. «Должно быть, так оно и есть… Это по-ихнему».

— Да что ж я?.. — спохватился Семен. — Пожалуйте в избу, Катерина Ивановна, не обидьте…

В избе было безжизненно тихо и темно.

— Вот… пусто, — проговорил Семен, закрывая дверь. — Ни жена, ни дочка не вернулись.

Нашарив на полке спички, он зажег каганец. Катя села за кухонный стол.

Семен достал из-под печки полено и принялся откалывать ножом щепы, чтобы разжечь самовар.

— С Лексей Митричем свиделся, Катерина Ивановна, и всю международную обстановку от него вызнал — доподлинно и подноготно. А бандюков в шинелях, к слову сказать, тоже изничтожили. Под корень, выходит. Только атаман их кривоногий… сбежал, сволота!.. Ходит слух, будто это сын старосты с Красного Полесья, что теперь десятником на мосту.

Семен взглянул на Катю, и ему показалось, что она спит, облокотившись на стол. Осторожно положив полено, он на цыпочках подошел к столу. Катя, не отрываясь, смотрела на трепещущее пламя каганца. Глаза ее были синие-синие, и на скулах, не переставая, двигались желваки.

«Да, немедля в лес… Только это спасет их… и тем, которые за колючей проволокой, развяжет руки…»

— Только так и — быстрее! — шепотом слетело с ее губ, и она, оглянувшись, порывисто встала.

— Дядя Семен, я попрошу тебя… обойди дома, собери стариков, которые еще могут двигаться, и детишек постарше. Если нет таких, займись один. Надо одеть всех потеплее и приготовить самое необходимое… Ты сообразишь, а я…

Она задумалась: в отряд — слишком далеко, лучше к уваровцам, это ближе… От них ко всем селениям, осевшим в лесах, гонцов послать — и в отряд…

— Я бегом, дядя Семен. На рассвете здесь будем… Понимаешь?

— Мои мысли, Катерина Ивановна.

— Только поскорее, дядя Семен, а то детишки с голоду перемрут: маленькие они, беспомощные…

— Да мы сейчас это. — Семен взялся за шапку и снова положил ее на стол. — Опять забыл, Катерина Ивановна, вот память, Егор те за ногу! От той девушки, что меня с Лексеем Митричем свела… письмо оставила.

Он встал на колени и принялся приподнимать половицу.

— Вот здесь оно у меня, в аккурат.

Половица отошла. Семен нашарил в дыре тряпочку, развернул и передал Кате бумажку.

«Катюша! Вчера вечером половину листовок распространила у себя на хуторе, — сообщала Маруся. — В народе большое волнение; похоже на то: и верят и не верят. Немцы приказами и по радио объявляют брошюру подложной. Утром разговаривала с двумя колхозницами, которым вполне доверяю. Одна сказала: „Хорошо в листовке-то, душа замирает, да только на настоящую бы взглянуть — какая она… А то эти-то листовочки, слышь, от руки писаны…“ Нет ли у тебя, Катюша, свободного экземпляра брошюры? Если есть, оставь у дяди Семена…»

Не дочитав, Катя сунула записку в карман, попрощалась с хозяином и, выйдя со двора, побежала к дороге.

Ветер, со свистом гулявший двое суток по полям и пустынным улицам, притих; лес, когда вошла в него Катя, стоял, словно неживой, — ни одна ветка не шевелилась.

Ноги застревали в сугробах. Никогда еще этот лес не казался ей таким бесконечно большим. Выбившись из сил, Катя остановилась. Где-то впереди нее должно быть «Бесовское болото» — ведь от Жукова до него не менее пятнадцати километров. Катя тяжело перевела дыхание.

Она еще не решила окончательно, куда направиться: к ожерелковцам или к уваровцам? Где расположились уваровцы — это она точно знала, а вот об ожерелковцах знала только, что они где-то здесь, по левую сторону болота. С той минуты, как дошла до нее весть о побеге односельчан из концлагеря, сердце непреодолимо рвалось к матери, к Мане, к Шурке. Хотя бы одну минуту побыть с ними, посмотреть на них, обнять… Она уже совсем было решилась, но в памяти мелькнули заплаканные лица жуковских детишек.

«Нельзя! Проплутаешь целый час, а на счету каждая минута».

Завязав потуже шаль, она пошла и снова остановилась: близко послышались голоса. Немцы… Хотела спрятаться за дерево, но ее уже заметили.

Это были эсэсовцы из отряда Шенделя. Двое на конях, остальные — пешие: кони увязли в трясине.

Катя побежала. За спиной ее грохнул залп. Одна из пуль просвистела возле виска, другая вырвала клок из рукава полушубка. Катя прилегла, за бугор. Она не волновалась: на каждом шагу ее ждала смерть — привыкла. К тому же — лес; здесь она дома. Только не горячиться, вернее выбрать решающую минуту. За поясом у нее было две гранаты. Она отцепила их и стала ждать.

— Рус! — долетел до нее сиплый голос. — Ми нитшего плёхой! Виводить нас, пошалюета, из лес…

От немцев отделились две фигуры и пошли прямо на нее.

«Только двое!» От досады у Кати даже губы задрожали. Она уже представляла, как немцы кинутся на нее толпой (это же в их характере!), как метнет она в них обе свои гранаты…

«Ну, двое, так двое!» Она бросила гранату и побежала. Выстрелы гремели за спиной, но, странно, свиста пуль не было слышно. Катя оглянулась. Оба немца, сраженные ее гранатой, валялись на снегу, а там, где были остальные, в облачках дыма вспыхивали огоньки. Однако пули летели не к ней, а совсем в обратную сторону. Один немец приподнялся и тут же рухнул вниз лицом. Катя остановилась, изумленная.