Впереди качнулась тень, не похожая на тень ветки. Катя вскинула вверх глаза и увидела покачивающиеся босые ноги с вытянувшимися подошвами. Верхнюю часть туловища повешенного и его голову скрывала темнота.

Катя медленно подняла руку с фонариком и, вглядевшись в окровавленное лицо, долго стояла без малейшего движения; потом вздрогнула и чуть слышно сказала:

— Михеич…

Федя бережно обнял ее, но она отстранилась, чтобы скрыть от него пылающее лицо. Ее мучило страшное ощущение, будто черные провалы глаз с лица казненного глядели на нее молчаливым укором за только что пережитый ею миг волшебного счастья. Это ощущение было так неожиданно и сильно, что она на какое-то мгновение забыла, что перед ней труп, и ждала, что губы Михеича зашевелятся и сурово скажут: «Не соответствует, Катя… Стыдно!»

— Пойдем, родная, — ласково позвал Федя. — Потом мы придем сюда и похороним.

Катя отчужденно повела взглядом. Небо было не голубым, а темно-серым, сосны шумели мрачно, негодующе…

— Не надо, не провожай, я одна… Ты найдешь в отряд дорогу?

— Может быть, найду.

— Хорошо, а я… До свидания, Федюша!.. Она вытерла навернувшиеся слезы и, не оглядываясь, побежала к уваровцам.

Тимофей Стребулаев вернулся со строительства поздно ночью. На хуторе было тихо, и лишь откуда-то с окраины доносился надрывный лай собаки.

Степка ввел лошадь во двор. Ветер раскачивал дверь конюшни, и по снегу двигалась черная тень… Степка смотрел на нее настороженно. Он теперь боялся всего: всюду мерещились то партизаны, то фон Ридлер. Распрягая лошадь, прислушался: отец с кем-то разговаривал на улице.

— То-то, я смотрю, обличье вроде незнакомое, — говорил он. — А что же ты в Смоленске будешь делать? Хрен редьки не слаще! Что там, что здесь — плеть немецкая, а спина русская.

— У меня брат там, — тихо сказал женский голос, показавшийся Степке знакомым.

И опять голос отца:

— Ночью-то зря идешь — время теперь дикое, кто хочешь может обидеть. Заночевала бы у нас на хуторе. В любую избу постучись — пустят: русские люди, крещеные. Хочешь, ко мне пойдем. Баба чайку подогреет. Переспишь в тепле до утра…

Степка удивился и внезапной доброте отца и его голосу: так дрожал отцовский голос только при сильном волнении.

— Спасибо на привете. Я тороплюсь, дядя: брат при смерти, — ответил женский голос.

Наступила пауза. Слышно было, как с подвыванием проносился по улице ветер.

— Ну, иди. Бог тебе охрана, — ласково проговорил голос отца.

Степка шагнул было к воротам, но отец уже стоял в распахнувшейся калитке.

— С кем это ты там, тять?

— Беженка смоленская. Да глупая какая-то — в ночь идет. Говорил ей, переспала бы у кого-нито до утра, не хочет, — громко сказал Тимофей.

Он захлопнул калитку и, обернувшись, погрозил кулаком. Степка понял: надо молчать.

Минуты две-три Тимофей молча смотрел в щель, потом быстро растворил калитку и выбежал.

Степка снова принялся распрягать лошадь, но любопытство мучило его так сильно, что он оставил дугу болтающейся на одной оглобле и вышел на улицу.

Ветер мел по дороге снег. Похоже было, что опять собиралась разыграться вьюга: небо, час назад сверкавшее звездами, помутнело, а с запада на него наплывала синяя туча. С окраины продолжал доноситься собачий лай. Отца не было: вероятно, скрылся за углом переулка. Степка вынул из кармана газетный лист и зазябшими руками принялся крутить козью ножку. Закурить не успел: из переулка выскочил отец, подбежал, запыхавшийся.

— Скорее ко двору Кулагиных… Волгина! Упустишь ежели — на куски разорву. Выйдет со двора, а ты — за нею. За селом хватай. Только не придуши, чорт кривоногий! Живую надо! А я — мигом…

Во дворе хрипло выругался: лошадь была наполовину выпряжена.

— Помогай! — крикнул он выбежавшей на крыльцо жене и схватился за дугу.

Степка стоял у калитки, уронив к ногам незакуренную цыгарку. Он выслушал приказ отца без малейшего энтузиазма: сразу вспомнился страх, пережитый им под сосной у Глашкиной поляны, и по спине пополз холодок.

Стягивая дугу, Тимофей оглянулся на него и весь задрожал от бешенства:

— Ты что же, кривоногая тля?! Марш!

Улица, на которой стоял дом Кулагиных, была такая же безлюдная и беззвучная. Озираясь, Степка забрался на завалинку и приник ухом к полуприкрытым ставням.

В горнице разговаривали:

— Зажигал спичку? Катюша, я боюсь.

— Ничего, Манечка.

Отец не ошибся: у Кулагиных была Волгина.

— Я уверена, что не узнал, — говорила она. — Да и как узнать, когда у меня из-под шали только глаза да переносица видны. — Она засмеялась. — Да и глаза-то вряд ли видел: они у меня не смотрят — так спать хочу! Знаешь, о чем я всю дорогу мечтала? — Опять послышался ее смех. — Думаю: приду к Марусе, разберусь — и в постель часика на два, на три. Давно по-человечески не спала — на кровати, под одеялом, под головой подушки…

— Неужто и не поужинаешь? — послышался огорченный женский голос.

«Мать учителки», — узнал Степка и еще плотнее приник ухом.

Опять говорила Волгина:

— Нет, тетя Наташа. Сейчас для меня ничего слаще постели нет. Я, как деревянная, честное слово! Не лягу, — так стоя засну. Ты организуй все, Манечка. Ровно в четыре у Лопатиных: у них изба просторная. Думаю, до рассвета управимся, обо всем поговорим…

Еще что-то неразборчиво сказала Маруся, и в избе все стихло.

«Вот и ладно. Со спящими иметь дело лучше», — облегченно подумал Степка.

Он сел на завалинку и достал кисет. Закурить опять не пришлось — хлопнула сенная дверь. Степка вскочил и отбежал за угол двора.

Из ворот вышли Маруся и ее одиннадцатилетний брат Коля.

Подбежав к соседнему дому, он постучал в ставню.

— Это я, Коля Кулагин.

Мальчика впустили во двор. Не больше чем через минуту он выбежал и, что-то крикнув сестре, пустился через дорогу к дому Орловых.

Маруся ушла домой.

А вьюга, начавшаяся протяжным посвихтыванием, разыгрывалась, и к тому времени, когда Коля обежал около двух десятков дворов, она уже гудела и выла за каждым углом.

Выбежав от Семеновых, мальчик зажмурился.

С боков напор ветра сдерживали дома, а по дороге он мел снег волнами, крутил его; и, казалось, что к небу взметается множество белых костров.

Загораживая лицо руками, Коля с трудом сделал несколько шагов. Вдруг ему почудилось, что он слышит прорывающиеся сквозь вой ветра голоса немцев, скрип саней. В белой мгле заколыхалось большое темное пятно.

— Но, стерва… Н-но!..

Коля узнал голос и, вспомнив рассказ Кати о ее встрече со старостой, что было сил пустился к дому. Ветер валил с ног, снег слепил глаза, а позади с каждым мгновением все ближе и отчетливей — голоса немцев, храп лошади…

— Но, чортово семя… Н-но!.. — настигал голос старосты.

Коля оглянулся. Сани были битком набиты немцами. Тимофей Стребулаев стоял в них, широко расставив ноги и замахнувшись кнутом. Корпус его отклонился назад, шапку сбило ветром на самый затылок.

Над лошадью облаками клубился пар. Она неслась с запрокинутой мордой.

Коля напряг последние силы. «Только бы успеть проскочить во двор: Катя сможет убежать через заднюю стену двора».

Вот, наконец, и ворота. Он всем телом толкнулся в калитку; и тут чья-то рука схватила его за ворот.

— Нем…

Степка зажал ему рот рукой, а позади них бешено раздалось:

— Тп-р-ру!..

Карл Курц первым выпрыгнул из саней. По его знаку солдаты сорвали калитку и толпой ворвались во двор.

— Помоги-те! — закричал Коля.

Из соседнего двора выбежали две женщины: одна в шали, другая в легонькой кофточке и калошах на босу ногу.

Тимофей бросил вожжи. Вдвоем с сыном они втащили вырывавшегося Колю в избу.

Перед воротами остались пустые сани. Лошадь стояла, низко опустив морду и роняя на снег с окровянившихся губ клочья пены; бока ее вздымались тяжело; шерсть свисала смерзшимися сосульками. Из избы на улицу доносились возня и крики. Женщина в кофточке, обронив калошу, вспрыгнула на завалинку.