— Пожалуйста, спойте ту песню, которая нравится вам больше других.

Девушка смотрит на дирижёра, тот отводит глаза.

— Я не могу. — Девушка смотрит на Будимирова. Он идёт к ним.

— Надеюсь, вы разрешите?! — спрашивает его Магдалина.

— Конечно! — спешит он выполнить её просьбу. Он плохо понимает, что происходит, понимает лишь одно: ей чего-то хочется, и пусть будет так, как ей хочется.

— Видите, можно. Пойте.

И та поёт.

Так может петь только Магдалина. Это она и поёт! На её лице отражается всё, о чём говорится в песне: об исчезнувшем любимом, о ветре, который, один, мечется по пустыне. Магдалина поёт о себе? Или о нём, если бы он вдруг остался без неё?! Костью в глотке — жёсткий воздух. Брошен. С каждым словом он тает, истекает кровью — уходят из него силы. Как жить, зачем, если он останется один?! Последний звук.

Тишина, в которой не по себе.

Он хочет спросить «Ты не исчезнешь, не бросишь меня одного?» и нем под её взглядом. Спрашивает она:

— Вы слышали? Любимый исчез. Лишь работа.

Она говорит ему. Он больше не один. Незнакомое чувство.

— Можно, они будут петь не только хором?

Он кивает. Он согласен со всем, что она говорит. Он разрешает всё, о чём она просит. Пусть будет так, как хочет она.

Они идут из зала рядом, плечом к плечу, и его плечо горит.

— Главное — человек, — её голос. — Каждый — особый.

Может, Магдалина права?!

— Я не хочу ехать в машине, хочу пешком.

И они идут под солнцем. Никого в мире. Он и она. И речка. Быстрая, шумная, струится по городу наискосок, среди домов вырывается движением, непослушанием. Она не в стиле города. Но к ней по рыже-зелёному склону сбегает Магдалина. Смеётся. Никогда не слышал, как она смеётся. Словно ребёнок. Захлёбываясь. Сбросила туфли, подхватила юбку, вошла в воду.

— Живая, — говорит.

Он не понимает, о чём она. Она брызгается ногами и руками. А потом, босая, смеющаяся, идёт к нему. Щурится от солнца, морщит нос, спрашивает:

— Почему вы не повели меня на фабрики и на заводы?

— Думаю, тебе не понравятся условия там, не захотел тебя расстраивать, хотел радовать, — честно говорит он.

— Я тут, — она махнула рукой на речку, — радуюсь, а они, не разгибаясь, целый день… во тьме, сырости или жаре.

Она морщит нос. Она щурится.

Она хочет, чтобы он улучшил им условия? Разве ему трудно? У него есть Ярикин и Варламов, и ещё много ярикиных и варламовых. Вызвать, приказать… Оказывается, совсем не трудно выполнять её желания! Только пусть ходит босиком, смеётся, морщит нос, ладонями гладит траву и рыжую землю склона.

— Я улучшу им условия, — обещает он ей. Ощущает странную невесомость. — А ты говорила, в городе я сразу изменюсь. Как видишь, я такой же, как дома. И чувствую то же.

— Не спешите, — говорит она. — Мы здесь всего несколько дней. Вы ещё изменитесь…

Вполне вероятно, её предсказания и сбылись бы — в привычной обстановке расслабленность прошла бы и обещание советоваться с ней осталось обещанием, если б не это её, странное, поведение, усугубляющее любопытство к ней и чувство родства. Буквально физически он ощущал непостижимую связь с ней и не мог, вернее, не хотел утерять на четвёртом десятке обретённое неодиночество. Интуитивно чувствовал, она считает главным совсем не то, что он, и помимо воли повторял её рассказ о сеятеле, втянувший его в детскую память добра, и мельком ею брошенные слова: «слепой вождь слепых». Впервые в жизни он зависел от другого человека и жадно вглядывался в Магдалину, пытаясь уловить малейшие изменения в её состоянии, и придумать, как снова вызвать её, замолчавшую, на разговор.

Они обедали, когда позвонил Ярикин.

Сидеть друг против друга, совсем вдвоём, есть одну и ту же еду, делиться с Магдалиной своими планами… Он ли это обещает — улучшит условия на предприятиях и в шахтах, разрешит добровольное участие в кружках?!

Ярикин сказал: не хотел беспокоить — такое горе, но раскрыт заговор, а преступники вот уже несколько дней молчат.

Находись Будимиров в нормальном состоянии, сначала пригласил бы её на заседание экономического совета, но… новизна не знакомых ранее чувств, жажда разделить с Магдалиной каждое мгновение своей жизни, её загадочность совсем затмили разум, он не нашёл ничего лучшего как повести её на допрос. «Я покажу тебе моего врага. Сама увидишь, кто подрывает основы государства. Хочу всё вместе!» — объяснил он свой порыв.

Повёл её не по сверкающим залам и коридорам своей резиденции, а путём подземным, соединяющим его квартиру с «сердцем» цитадели — тайной канцелярией. В узком светлом туннеле он защищён от любых опасностей!

Кабинет полутёмен, узок, похож на гроб. Стены скользки и серы. Небольшое окно на север. Слева — пыточная. Справа — пыточная. Раньше гордился этими совершенными камерами, теперь соседство их вызвало чувство досады. Чёрт бы побрал этого Ярикина, решившего провести допрос здесь!

Когда-то, несколько лет назад, Будимиров побывал на одном из процессов самого демократического государства мира и перенял манеру поведения обвинителей и защитников. Спектакли стал устраивать по всем правилам: вёл «расследование» дружелюбно, отеческим тоном, как бы проникаясь судьбой преступника, внимательно слушал оправдания. Приговор «расстрелять» или «десять лет строгого режима» воспринимался подсудимым как противоестественный, невозможный!

Порой и хотел бы пощадить того или иного диверсанта, заговорщика, раскаявшегося и готового из последних сил работать на благо государства, но щадить было нельзя по политическим соображениям: мягкотелость дурно влияет на народ и на соратников тоже! Что делать, вези свой тяжкий воз как положено.

Дни без тётки скатывались в громадный чёрный ком.

Его ломало и корёжило, разрывало на части. И он не выдержал, решил пойти в город искать её. Он не станет ей мешать делать дела, станет помогать: он тоже способен принести себя в жертву. В то утро встал пораньше. До автобусной остановки четыре километра, иди и иди по дороге, никуда не сворачивая.

Но не успел пройти и четверти пути, как его догнали Григорий с Любимом. Резко осадив лошадь, Любим приказал:

— Садись! Сам не можешь жить, тебе нужны подпорки!

Джулиан сначала остолбенел — брат никогда не говорил с ним так, но тут же вспылил в ответ:

— Это ты сам не можешь жить! Миришься со своей судьбой, научился притворяться, такой же раб, как все! — Показал в сторону села, куда медленно ехали.

— Нет, Джуль, ты не прав, — уже спокойно возразил брат. — Прежде чем что-то делать, я должен созреть. Если вот такой, не готовый, поеду спасать тётку, погибну, и никакого прока от меня никому не будет.

— Это правда, Джуль, — сказал свои первые слова дядька. — Тебя убьют, и всё. А о матери ты подумал?

— Я не нужен ей. Она всегда молчит и смотрит в одну точку. Что можно сделать?

— Помочь ей перестать молчать. Тебя на это не хватает.

— Я пробовал говорить с ней, ничего не меняется.

— Прости за резкость, но ты только себя видишь! — Любим был угрюм. — Я тебе никогда этого не говорил, но ты возомнил себя особенным.

— Он и есть особенный, — вздохнул дядька. — И ты, мой мальчик, тоже особенный. А то, что он пошёл искать Магду, я понимаю. И я бы… — оборвал себя. — Но тогда на моё место поставили бы такого же инспектора, какие везде, и у нас стали бы гибнуть люди, как гибнут в других областях!

— Я не знаю этого, — удивился Джулиан.

— И я ничего не слышал, — признался Любим.

— Вот и плохо, что вы ничего не знаете! Я бы первый бежал. Но мы все по очереди погибнем, если убежим отсюда. Прежде чем искать тётку и подключаться к тем, кто в столице пытается бороться, вы должны, как сказал Любим, созреть. Мы с вами, мальчики, актёры. Актрисой была ваша мать.

— Но сейчас она никакая не актриса. За жизнь не борется.

— Борется, Джуль, как умеет. Думаешь, легко работать в поле? И вас растит, как умеет.