— Мисс Мур! — кричу я из окна кэба, совершенно забыв о хороших манерах.

Мисс Мур останавливается, пытаясь понять, кто это может звать ее прямо посреди улицы столь бесцеремонным образом. Наконец она замечает меня и подходит к экипажу.

— Надо же, мисс Дойл! Вы отлично выглядите. Веселого вам Рождества!

— И вам веселого Рождества.

— Вы надолго в Лондон? — спрашивает она.

— Вернусь в школу сразу после Нового года.

— Какая замечательная случайность! Вы должны обязательно навестить меня.

— О, я бы с удовольствием это сделала! — отвечаю я.

Мисс Мур выглядит изумительно. Она протягивает мне визитную карточку.

— Я сейчас живу на Бейкер-стрит. И завтра весь день буду дома. Можете пообещать, что придете?

— Ой, да, конечно! Это будет великолепно! Ох…

Я умолкаю.

— Что такое?

— На завтра я уже договорилась о встрече с мисс Уортингтон и мисс Брэдшоу.

— Понятно.

Ей незачем что-то говорить. Мы обе слишком хорошо знаем, что именно эти девушки виноваты в ее увольнении.

— Мы все ужасно сожалеем о случившемся, мисс Мур.

— Что сделано — то сделано. Лучше всегда смотреть только вперед.

— Да. Вы правы, безусловно.

— Хотя, будь у меня шанс, я бы с удовольствием поиздевалась слегка над мисс Уортингтон, — говорит мисс Мур, и ее глаза весело блестят. — В ней дерзости куда больше, чем позволительно.

— Да, она довольно нахальная, — смеюсь я.

Как же я соскучилась по мисс Мур!

— А мисс Кросс? Разве вы не увидитесь на каникулах с моей обвинительницей?

Улыбка мисс Мур гаснет, когда она видит изменившееся выражение моего лица.

— Ох, дорогая… я вас расстроила. Извините. Каковы бы ни были мои чувства по отношению к мисс Кросс, вы с ней подруги. С моей стороны это было грубостью.

— Нет, не в этом дело. Просто… Пиппа умерла.

Мисс Мур зажимает рот рукой, чтобы не вскрикнуть.

— Умерла? Когда?

— Два месяца назад.

— Ох, мисс Дойл, простите меня, — говорит мисс Мур, касаясь моей руки. — Я ничего об этом не знала. Я уезжала как раз на эти два месяца. И вернулась только на прошлой неделе.

— Это все из-за эпилепсии, — лгу я. — Вы ведь помните, она страдала припадками.

Меня как будто что-то подталкивает изнутри, мне хочется рассказать мисс Мур всю правду о той ночи… но не сейчас.

— Да, я помню, — кивает мисс Мур. — Мне так жаль… Но сейчас время прощать, а я проявила жестокость… Пожалуйста, передайте мое приглашение мисс Брэдшоу и мисс Уортингтон. Я буду рада их видеть.

— Это очень великодушно с вашей стороны, мисс Мур. Я уверена, мы все с удовольствием послушаем рассказ о вашем путешествии, — говорю я.

— Значит, я расскажу обо всем подробно. Ну, например, завтра в три часа? Я приготовлю очень крепкий чай и турецкие сладости.

Проклятие… Бабушка вряд ли позволит, чтобы я отправилась куда-то в гости без нее.

— Да, мне бы очень хотелось… если бабушка меня отпустит.

— Понимаю, — говорит мисс Мур, отступая от экипажа.

Одноногий мальчишка-нищий появляется рядом с ней.

— Пожалуйста, мисс… один пенни для калеки! — говорит он дрожащими губами.

— Ерунда, — отвечает мисс Мур. — Твоя нога в полном порядке, ты ее просто подогнул. И не лги мне!

— Нет, мисс, — бормочет мальчишка, но я и сама прекрасно вижу очертания его второй ноги.

— Убирайся отсюда, пока я не кликнула констебля!

Вторая нога стремительно появляется на свет, мальчишка сломя голову бросается прочь. Я хохочу.

— Ох, мисс Мур, как я рада вас видеть!

— Я тоже, мисс Дойл. Я обычно днем, от трех до пяти, бываю дома. И приглашаю вас зайти в любой день, когда сможете.

Она делает несколько шагов — и растворяется в толпе, текущей по Оксфорд-стрит. Именно мисс Мур первой рассказала нам об Ордене, и я гадаю, что еще она могла бы поведать… если бы мы осмелились спросить. Конечно, скорее всего, она нас просто выпроводит, если начнем уж слишком приставать с расспросами, но если мы будем вести себя осторожно, она может, наверное, пролить кое-какой свет… А если нет, то в любом случае визит к ней — это повод сбежать из дома бабушки. Мисс Мур — моя главная надежда, что в этих каникулах будет какой-то смысл.

Том возвращается из лавки. Он опускает мне на колени коробку, красиво обернутую в коричневую бумагу и перевязанную бечевкой.

— Ужасающий фруктовый торт. Кто была та женщина?

— Ох, — отвечаю я. — Никто. Учительница.

И, когда экипаж, подпрыгнув, трогается с места, я добавляю:

— Подруга.

Дом бабушки — это элегантный особняк на Белгрейв-сквер, граничащей с Гайд-парком. Большую часть времени бабушка проводит в загородном поместье и в Лондоне бывает с мая до середины августа, да еще на Рождество. То есть, попросту говоря, она приезжает в Лондон только тогда, когда хочет посмотреть на общество и показаться в нем.

Я чувствую себя очень странно, когда вхожу в незнакомый холл, вижу вешалку для пальто, и небольшой столик под зеркалом, и бордовые обои на стенах, и бархатные занавески с кистями, — я как будто бы должна видеть уют в этих незнакомых вещах, словно передо мной место, которое я должна знать и любить, несмотря на то что никогда прежде здесь не бывала. И хотя тут множество кресел с мягкими подушками, пианино, рождественская елка, украшенная блестками и бантами, и во всех комнатах ярко горят камины — я все равно не чувствую себя дома. Для меня дом — это Индия. Я думаю о нашей домоправительнице Сарите, о ее морщинистом лице и беззубой улыбке… Я вспоминаю дом с широкой открытой террасой, корзину с газетами, стоящую на столе, покрытом красным шелком… Я думаю о матушке и о гулком смехе отца, возвращаясь мыслями в те дни, когда он еще смеялся…

Бабушки нет дома — она отправилась куда-то с ответным визитом, — поэтому меня встречает экономка, миссис Джонс. Она интересуется, хорошо ли я доехала, и я отвечаю — да, прекрасно… все как полагается. Больше нам нечего сказать друг другу, и она просто ведет меня вверх по лестнице; мы минуем два пролета, и я оказываюсь в своей спальне. Это задняя комната, окна выходят на каретные сараи за домом и на узкую дорожку, что ведет к домикам, где живут кучеры с семьями. Пейзаж тусклый и грязноватый, и я пытаюсь представить, каково это — постоянно убирать навоз, подносить лошадям сено и все время видеть перед собой великолепный особняк, полный величественных белых леди, которые могут получить все, чего им только пожелается.

Переодевшись к ужину, я снова спускаюсь вниз. На площадке второго этажа я останавливаюсь. Отец и Том о чем-то спорят за неплотно закрытыми дверями библиотеки, и я подхожу поближе, чтобы послушать.

— Но, отец, — говорит Том, — неужели ты думаешь, что это так уж разумно — нанять кучером иностранца? Осмелюсь предположить, для такой работы можно найти множество трудолюбивых англичан.

Я заглядываю в узкую щель чуть приоткрытой двери. Отец с Томом стоят друг против друга, напряженные, как пружины.

В отце вдруг пробуждается прежний характер:

— В Бомбее у нас было множество преданных индийских слуг, позволь тебе напомнить об этом, Томас.

— Да, отец, но то было в Индии! А теперь мы здесь, среди своих соотечественников, а они все держат кучеров-англичан.

— Ты желаешь оспорить мое решение, Томас?

— Нет, сэр…

— Вот и хорошо.

После неловкого молчания Том осторожно говорит:

— Но ты должен признать, что кое-какие привычки индийцев создавали для тебя проблемы, отец.

— Довольно, Томас Генри! — рявкает отец. — Более никаких обсуждений этого вопроса!

Том вылетает за дверь, чуть не сбив меня с ног.

— Ох, боже мой! — восклицаю я.

А поскольку Том не откликается, я добавляю:

— Ты мог бы и извиниться.

— А ты могла бы и не торчать у замочных скважин и не подслушивать, — огрызается брат.

Я иду к лестнице следом за ним.

— А ты мог бы и помолчать и не указывать отцу, как вести дела, — шепчу я в спину Томасу.