За повозкой с десятью «дураками» наблюдала специально приставленная к ним в качестве надзирательницы и няньки чернокожая горничная Марья. «С отцом моим ладила, она всегда его одевала, и если случится ему на нее рассердиться и дать ей тычка, — она, наоборот, — и тем и кончится, что: „Ой, Машка, ой, черная кошка, спасибо“. Он был необыкновенно горяч и очень силен; и потому нередко его тычки были опасны, но Марья-арапка была сама здорова и ему не спускала, и вот почему она была его непременный подкамердинер».

Остановки всегда делались на свежем воздухе, на берегу реки или в чистом поле. «Тут раскидывалась палатка в виде белого домика, с окнами с зелеными рамами, устилалась коврами и уставлялась складными столами, креслами, стульями. Около домика стояли, как стоги, несколько палаток, называемых калмычками — войлочные, без окон. В них помещались все прочие: дети, мадамы, учителя, барышни и т. д.

…Барин с пеньковой трубкой, в зеленом картузе, в епанче пойдет всех объезжать — за ним народу, собак, — со всеми переговорит, девку, если встретится, остановит и за щеку ущипнет… Первое подойдет барин к людскому котлу, хлебнет кашицу и посмотрит, как собак кормят, зайдет в палатку к детям… Поужинавши, маменька, дамы и весь женский пол пойдет почивать, а папенька остается в белом домике до рассвету, разговаривая с управляющим и с приказчиком, со всеми старыми людьми, тут всякий рапортует по своему делу. Сделав свои распоряжения на завтрашний день, батюшка отправляется соснуть. Как он зайдет в палатку, так всё утихнет до тех пор, пока не затрубит Куликовский к сбору… Не скоро ездил отец мой, зато весело, никто его не гнал… Когда я был в Ростове, жители тамошние говорили мне, что, бывало, неделю весь Ростов печет калачи и хлеб, ожидая его. Сколько народу с ним ездило, неизвестно, но лошадей под обозом не было меньше ста пятидесяти»[607].

Колоритная картина! Недаром Пушкин потратил много усилий, уговаривая Нащокина записать воспоминания об отце. Перед нами целый мирок — свое нащокинское царство, в котором отставной генерал — полновластный суверен. Вместе с тем поражает простота отношений барина и холопа, какая-то человеческая короткость. Любопытен в этом смысле образ Марьи-арапки, которая отвешивала барину тумаки, чтобы тот не расходился. Эта черта помещичьего быта бросалась иностранным наблюдателям в глаза, но ее трудно было проинтерпретировать из-за разницы культур.

«Здесь часто можно видеть, как господа и крепостные танцуют вместе, а посещая незнакомые дома, я не раз недоумевала, как различить хозяйку и горничную, — рассуждала Марта Вильмот. Смесь фамильярности и гордыни кажется мне удивительной особенностью этой страны»[608]. Не одна ирландская гостья бывала сбита с толку отсутствием видимой границы между господами и слугами. Уже в 20-х годах XIX века генерал Ланжерон попал впросак, по рассеянности поцеловав руку горничной. Когда ему указали на это, он ответил: «Ах, боже мой! Путешествуя по центральным губерниям России, я перецеловал столько босоногих барышень!»

Другой случай поразил мисс Вильмот не меньше: «Во время десерта подошли несколько крестьянок с подношением яиц… Я стояла у крыльца, любуясь живописной группой… Внезапно одна из девушек схватила и поцеловала мою руку, да вдобавок расцеловала меня в обе щеки, приняв за свою госпожу. Не переставая выкрикивать слово „нет“, я указывала на госпожу Полянскую; убедившись в своей ошибке, бедняжка повторила всю церемонию, а потом, бросившись на землю, обняла ноги своей госпожи; остальные последовали ее примеру, а затем таким же манером они приветствовали господина Полянского. К чести обоих надо сказать, что упомянутый обычай причинил им настоящие страдания»[609].

Мы не знаем, действительно ли господа Полянские страдали. Скорее им было неловко перед иностранной гостьей. За тринадцать лет до приведенного случая с крепостными путешественник Франсиско де Миранда рассказал о сходной ситуации, в которой фигурировали люди свободные и даже благородные. Находясь в Каневе при князе Г. А. Потемкине, он видел, как «какой-то офицер в форме явился к князю поговорить о служебных делах, не знаю, в связи с чем, но прежде чем начать разговор, пал ниц и всё пытался поцеловать ему ноги, что князь, стесняясь моего присутствия, запретил и даже отчитал его. Офицер изложил свое дело, князь удовлетворил его просьбу, и тот снова бросился на землю, стал целовать ему ступни, икры, всё, до чего мог дотянуться. Какие тут к черту республиканские идеи и свобода! Видел также, как бедные женщины, когда мы с королем (Станиславом Августом. — О.Е.) проезжали мимо на лошадях, падали перед ним ниц, уткнув лицо в землю и обхватив руками голову. Далеко, очень далеко до свободы, коль скоро подобные изъявления чувств воспринимаются без всякого смущения!»[610].

Дело происходило в Польше. Падающие ниц местные жители — поляки. Но то же самое можно было увидеть и в России во время путешествий Екатерины II: крестьяне сначала кланялись в землю, а потом подходили к императрице. Сходна реакция Потемкина и господ Полянских — в обоих случаях они смущены присутствием иностранца, на родине которого такое не принято. Но если в 80-х годах XVIII века иной раз и проситель благородного происхождения позволял себе унизиться перед милостивцем, то к рубежу столетий такое поведение осталось уделом крепостных.

Обратим внимание на другой момент — баре не возражали ни против поцелуя рук и ног, ни против поцелуя дворовыми в щеку. Первый выражал покорность, второй радость по поводу приезда хозяев. Следует отметить, что для русской культуры XVIII столетия тактильный контакт значил гораздо больше, чем сейчас. Люди познавали мир и друг друга через прикосновения, подкрепляя речевой акт неким действием. Недостаточно было выбранить слугу, чтобы он понял, чего от него хотят. Следовало дать ему затрещину, в противном случае простолюдин забывал сказанное через минуту. Точно также и поощрение, благодарность барина выражалась не только в словах или пожаловании дорогой вещи, но и в поцелуе. Тогда холоп знал, что им довольны. Такое поведение, до сих пор характерное для детей и подростков, свидетельствует о недостаточной развитости языковых контактов, о необходимости наглядно подтверждать слова.

В самом начале своего петербургского житья Казанова похвалился одному из друзей, что доволен служившим у него казаком и хочет снискать его приязнь ласкою. Друг только посмеялся: «Коль не будете его бить, он однажды сам вас излупит». Так и вышло. «Однажды он так упился, что не мог мне прислуживать, я грубо изругал его и с угрозой взмахнул палкой. Он тотчас кинулся и ухватился за нее, и если б я не повалил его в тот же миг, наверняка бы поднял на меня руку». Пришлось выставить казака. «Странный этот русский обычай — бить слугу, чтобы выучить его уму-разуму! — заключал Казанова. — Слова тут силы не имеют, убеждает только плеть. Слуга, рабская душа, почешет в затылке после порки и решит: „Барин меня не гонит, раз бьет, значит, любит, я должен верно ему служить“»[611].

Кроме того, прикосновение значило присвоение. Вспомним, как Екатерина II, еще в бытность великой княгиней, надавала пощечин своему новому камердинеру Василию Шкурину за то, что тот посмел донести на нее. «Я его спросила, на что он рассчитывает при таком поведении; ведь я всегда останусь тем, что я есть, а… его прогоню и велю отодрать»[612]. Пощечина в данном случае наглядно демонстрировала то, что царевна говорила словами. С этого момента Шкурин признал в Екатерине госпожу и горой стоял за ее интересы.

В 1801 году из Лондона в Петербург прибыл сын бывшего русского посла С. Р. Воронцова Михаил. Он отправился во дворец к дяде-канцлеру А. Р. Воронцову, но привратник, видя скромно одетого юношу без сопровождения слуг, долго не хотел его пускать. Если бы приезжий, вместо того чтобы объясняться, сразу залепил холопу оплеуху, тот немедля узнал бы «барскую руку». Но будущий генерал-губернатор Крыма и Кавказа был слишком хорошо воспитан в Англии. Он продолжал словесно отстаивать свои права, которые в тогдашней русской среде доказывались ударом.