Именно такой союз связывал молодого Вольтера с маркизой дю Шатле. В рамках приведенной логики страсть внутри брака казалась многим просвещенным людям чем-то смешным, отжившим, достойным колких острот. Она выглядела, как немодное платье — удел провинциалов. В мемуарах Екатерины II описана уже упоминавшаяся нами графиня Бентинк, с которой девочка познакомилась в 1753 году.

«Я привязалась к ней, эта привязанность не понравилась матери, но еще больше отцу», — сообщала Екатерина. Добропорядочные родители, в отличие от их наивной дочери, сразу поняли, что за дама эта «милейшая графиня». «Она была уже в разводе с мужем. Я нашла в ее комнате трехлетнего ребенка, прекрасного, как день; я спросила, кто он такой; она мне сказала, смеясь, что это брат девицы Донеп, которую она имела при себе; другим своим знакомым она говорила без стеснения, что это был ее ребенок и что она имела его от своего скорохода. Иногда она надевала этому ребенку свой чепчик и говорила: „Посмотрите, как он на меня похож!“ …В одном из покоев находился портрет графа Бентинка, который казался очень красивым мужчиной. Графиня говорила, глядя на него: „Если б он не был моим мужем, то я любила бы его до безумия“»[454].

Это весьма характерный отзыв. Семья сама по себе убивает страсть. Таково расхожее мнение века. Чтобы существовать с подобной философией, необходимы бесстыдство и чувство юмора. Именно этими качествами отличалось подавляющее большинство семейных «вольтерьянцев», ибо что можно противопоставить пустоте, кроме смеха? Фрейлина Варвара Николаевна Головина рассказывала о появлении при дворе в 1795 году княгини Елены Радзивилл, которая «говорила про своего мужа, что он, как страус, высиживает чужих детей»[455]. Подобные шуточки были в ходу и очень развлекали общество.

Тогда же юный великий князь Александр Павлович заскучал в обществе своей прелестной, но несколько холодноватой жены Елизаветы Алексеевны. Он попытался сосредоточить ее внимание на друге — Адаме Чарторыйском, а сам найти удовольствие в объятиях более темпераментных красавиц. Головина, муж которой служил гофмейстером при дворе великокняжеской четы, с большим сочувствием писала о положении Елизаветы:

«Общество молодых людей, окружавших великого князя, вовлекло его в предосудительные связи. Князь Адам Чарторижский^{1}, ободренный особой дружбой великого князя, находясь вблизи от великой княгини Елизаветы, не мог ее видеть, не испытывая чувства, которые уважение должно бы было подавить в самом начале… Его брат Константин влюбился в великую княгиню Анну (супругу Константина Павловича. — О.Е.), почувствовавшую тоже склонность к нему. Эта смесь кокетства, интриги и заблуждений ставила великую княгиню Елизавету в тяжелое и затруднительное положение. Она замечала перемену в своем муже; каждый вечер она была вынуждена терпеть в своем семейном кругу присутствие человека со всеми внешними признаками страсти, которую, как казалось, великий князь поощрял, доставляя ему случай видеть великую княгиню».

Дело дошло до того, что Александр Павлович демонстративно оставил жену вдвоем с другом, а сам удалился спать. Головина заметила из окна кусочек белого платья Елизаветы, освещенного луной, и решила, что та заперлась в кабинете. «Я накинула на плечи косынку и спустилась в сад. Подойдя к решетке цветника, я увидела ее одну, погруженную в печальное раздумье.

— Вы одна, выше высочество? — спросила я.

— Я предпочитаю быть одной, — отвечала она, — чем ужинать наедине с князем Чарторижским. Великий князь заснул у себя на диване, а я убежала к себе и предаюсь своим далеко не веселым мыслям»[456].

В конце концов Елизавета Алексеевна сдалась под натиском князя Адама. Попытка совратить добродетельную жену с согласия мужа — расхожий сюжет для литературы эпохи Просвещения. Логика поведения Александра сродни логике Карамышева, предлагавшего супруге выбрать любовника из его друзей. Жена не должна мешать мужу развлекаться, но не должна и скучать. По старой традиции он вправе посадить ее под замок, однако тогда его можно будет назвать «варваром», «эгоистом» и «черствым человеком». Добросердечный, просвещенный муж никогда так не поступит. Он предоставит своей «второй половине» полную свободу и будет ожидать от нее взаимной услуги.

Однако некоторые весьма заметные фигуры в свете намеренно демонстрировали свои семейные добродетели, противопоставляя их «влиянию развратных философов». Такова была, например, чета Херасковых. В то время существовало четкое разделение понятий о любви дозволенной, в браке, и любви куртуазной, с самого начала исключающей долговременный союз. Последнюю считали нечистой, греховной страстью. Живя в доме Херасковых, знакомая нам Лабзина почти не встречалась со своим мужем и не исполняла супружеских обязанностей. Юный возраст позволял покровителям воспринимать ее как девицу, да и сама она лучше чувствовала себя в этой роли. Наконец Анна Евдокимовна подросла, и в ее сердце зажглась первая робкая влюбленность. Но предметом этого чувства стал не муж.

Мемуаристка оставила запись настоящего допроса, который учинил ей благодетель. По твердому убеждению Лабзиной, он спас ее от падения, открыл глаза на недопустимость подобных эмоций и помог разобраться в собственном сердце. Но на человека, привыкшего к внутренней свободе, текст производит отталкивающее впечатление:

«Я видела к себе привязанность племянника моей благодетельницы и чем больше его узнавала, тем больше его любила. И, наконец, он сделался моим и мужа моего другом… Ему было надо на несколько месяцев съездить увидеться с матерью, и я очень грустила с ним расставаясь… Стали прощаться; он подошел и обнял меня, назвавши милой сестрой, и уехал. Мне так сделалось скучно, что невольным образом полились слезы, и я их не скрывала. Благодетель мой, приметя, позвал к себе в кабинет, и я с радостью пошла за ним. Он спросил у меня: „Об чем ты, мой друг, плачешь?“ — „О уехавшем друге, который столько меня любит“. — „Для чего же другие об нем не плачут?“ — „Видно, они не умеют так любить и чувствовать“. — „Остались здесь другие племянники, которые могут тебе быть друзьями?“ — „Нет, отец мой, они, конечно, меня любят, но я их так много не могу любить, и они мне не заменят его“. — „Не может ли, мой милый друг, выйти из этой дружбы что-нибудь неприятное для тебя же самой?“ — „Я, кроме сердечного удовольствия, ничего не представляю и не знаю, каким бы тут быть неприятностям“. — „А я так предвижу. Скажи мне, по любви ли ты шла замуж?“ — „Я не ненавидела и не была привязана, а исполняла волю матери моей“. — „А ежели бы он, не взявши тебя, куда-нибудь уехал, жалела б ты об нем и стала ли бы плакать?“ — „Нет, и тосковать бы не стала“. — „Почему ж так?“ — „Потому что я привязанности сильной не имела, да и он со мной неласково обходился“. — „Стало, ты прямо никого еще не любила и не знаешь, как любят“. — „Ах, знаю, и очень. Да я вас люблю, вы сами это знаете“. — „Это другая любовь, ты меня любишь, как отца и друга“. — „А как же еще надо любить и какая другая есть любовь?“ — „Скажи мне, покойно ли ты любишь уехавшего друга? Когда его нет, что ты чувствуешь?“ — „Скуку“. — „А когда он с тобой?“ — „Какое-то приятное чувство, но, правда, и беспокойство мудреное, я вам не могу пересказать“. — „Ты сказала, что и меня очень любишь, чему я верю; но, сидя со мной, что ты тогда чувствуешь?“ — „Истинное удовольствие быть с вами!“ — „Покойна ли ты тогда?“ — „Очень!“ — „Ежели меня нет дома, тогда что?“ — „Я тогда сижу с благодетельницей моей“. — „И не грустишь?“ — „Нет, зная, что вы здоровы“. — „Почему ж к другу твоему любовь тебя так беспокоит? Ты его люби так же, как и меня любишь. Мне кажется, по твоим словам, между той и другой любовью великая есть разница“. …Я долго молчала, наконец сказала: „Это правда. Но что ж это значит? Не то ли, что я недавно слышала, говорили, а кто, не знаю, что он в нее влюблен и она также, но говорили так, что эту любовь как будто не одобряли…“ — „Я только тебе скажу, что ежели бы ты не была замужем, то я б старался тотчас отдать за друга твоего, а как ты уже имеешь мужа, и мужа достойного, то вся твоя любовь должна к нему быть… Я тебя прошу, моя милая, остерегайся допускать в сердце твое, мягкое и невинное, ничего непозволенного. Старайся друга твоего любить любовью тихой и непостыдной, старайся не быть с ним никогда наедине“. Я, слушая его, так испугалась, что цвет лица тотчас переменился, и я молчала».