Невесту нечасто спрашивали о ее желании. Петр I трижды указами 1700,1702 и 1724 годов запрещал проводить обряд венчания без ясно выраженного согласия обеих сторон. Такое упорное повторение о многом говорит. Тем не менее картина менялась медленно. Сговора между родителями бывало достаточно. Камер-юнкер Ф. В. Берхгольц описал свадьбу, происходившую на его глазах в 1722 году. На вопрос священника: «Желают ли молодые вступить в брак и добровольно ли согласились на него?» — в церкви раздались смешки присутствующих[384].

Старшие члены семейства смотрели на детей как на своего рода подданных и чувствовали полное право распоряжаться их судьбой. А молодые люди не дерзали гласно обнаруживать своего мнения. Это выходило за рамки приличий и говорило о невоспитанности. Даже когда снисходительный и образованный жених считал своим долгом осведомиться у невесты, согласна ли она выйти за него замуж, девушки дичились и пугались. Так, А. Е. Лабзина рассказывала о времени своего обручения: «Ласки моего назначенного мужа стали ко мне открытее. Но они меня не веселили, и я очень холодно их принимала, а была больше с матерью моей, и сердце мое не чувствовало ни привязанности, ни отвращения, а больше страх в нем действовал. И он, видя это, несколько раз спрашивал, по воле ли я иду за него и не противен ли он мне? Мой ответ был: „Я выполняю волю матери“, — и убегала, чтобы не быть с ним без свидетелей»[385].

Сами девушки не считали возможным открыто выражать свои желания. Е. П. Янькова, урожденная Корсакова, чья семейная жизнь сложилась счастливо, писала о времени сватовства: «Мне, признаюсь, Дмитрий Александрович приходился по мысли: не то чтоб я была в него влюблена (как это срамницы-барышни теперь говорят) или бы сокрушалась, что батюшка меня не отдает, нет, но дай батюшка свое согласие, и я бы не отказала»[386]. Ей вторит Е. А. Сабанеева, передавая слова своей матери, чья юность относилась к 80-м годам XVIII века: «Молодым девицам приходилось иногда слушать соображения и предположения об их судьбе, но они мало придавали тому значения. Часто случалось, что их личные склонности не согласовывались с планами родителей, однако их это не раздражало — таков был дух, таковы были нравы той эпохи. Очень может быть, что каждая имела свою сердечную тайну, которую берегла в душе и надеялась. А дальше судьба рассудит и Бог определит»[387].

Слово «роман» считалось предосудительным и означало любовную интригу с опасными приключениями. Такой-то «роман» и случился у одной из матушкиных подруг Полины Боборыкиной. «Несмотря на свою любовь к дочери, тетушка была с нею очень строга… К добру это не могло вести. Полина была, конечно, скрытна и с матерью совсем не откровенна. И вот какой тогда созревал роман. Князь Владимир Никитич Друцкой-Соколинский начал ухаживать за Полиной. Ей он очень нравился, да и мудреного тут не было ничего: он был очень хорош собою, умный и милый. Зачем бы тут быть роману?…Однако вышло так, что в один прекрасный день приезжает тетушка и объявляет, что Полина невеста. И откуда взялся тот жених, мы понятия не имели: какой-то генерал старый, дурной такой, совсем не нашего общества человек. Полина в отчаянии льет слезы, но, конечно, сказать ничего не смеет. И так скоро повелось дело. Сейчас помолвка, затем еще дня через три тетушка приехала с нами проститься перед отъездом в Петербург, чтобы там шить приданое.

Этот последний вечер в Москве Полина провела у нас и поведала нам, что она тихонько от матери виделась с Друцким у его сестры, что он избранный ее сердцем, что они поклялись друг другу в вечной любви и даже обменялись кольцами. Мы плакали над ее безумием, уговаривали или покориться матери, или же открыто противиться… Полина писала нам, и письма ее были отчаянные, она теряла всякую надежду, падала духом, а жених-генерал бывал у них в Петербурге всякий день.

В конце второй недели Боборыкины вернулись в Москву, сейчас же были у нас, и каково же было наше удивление увидеть Полину, сияющею радостью. Жениху-генералу тетушка отказала… Приданое было готово, рядная написана… В одно утро жених заехал к тетушке, и вот говорит ему Авдотья Евгеньевна: „Свадьба будет у нас на Красную Горку в Москве. Теперь позвольте вам передать рядную“. Он взял бумагу, развернул и начал читать. Как же разгневалась тогда Авдотья Евгеньевна! „Как, — говорит, — батюшка! Ты мне на слово не веришь! Ты хочешь проверять меня?“ Жених начал было извиняться…но не такова была тетушка. „Нет, милостивый государь мой, ваше превосходительство! Между нами все кончено. Вот вам Бог — а вот порог“ …Затем роман с князем Друцким окончился свадьбой весьма скоро и благополучно»[388].

В этой истории вздорная мать сначала создает для дочери неприемлемый брачный проект, а потом разрушает его. Рядная — договор о приданом невесты. Подробное знакомство с ним — необходимая сторона всякого сватовства. То ли «тетушка» хотела надуть генерала, то ли ее дворянское самолюбие действительно было оскорблено его поведением. Полина чудом выскользнула из тисков судьбы. В противном случае ей пришлось бы либо выйти замуж за нелюбимого, либо бежать. На последнее отваживались единицы.

Большинство покорялось воле родителей. Именно так поступила мать Татьяны Лариной. Когда к ней посватался будущий муж, «поневоле она вздыхала о другом»:

Главный недостаток и гвардейского Грандисона, и князя Друцкого — молодость, а следовательно, невозможность как следует обеспечить семью. За интересами же юных родственниц, вступивших в свет, зорко следили не только матушки и отцы, но и вся старшая родня. Особенно славились московские кумушки, с деловитым бесстыдством атаковавшие холостых мужчин, засыпая их вопросами о чине и состоянии.

Попечитель Киевского учебного округа Е. Ф. Фон-Брадке, вспоминая времена своей молодости, описывал московские гостиные начала XIX века: «При всей внешней широте жизнь в Москве не была привлекательна… Множество старых княжон не оставляли без решительного приговора ни одного доброго имени, говорили за картами грубости своим партнерам и вообще всячески отмщали на ближних невольное свое добродетельное воздержание от проклятой брачной жизни. Они с отменным искусством и с крайним немилосердием добивались подробностей о вашем происхождении и о вашем семействе»[389]. Та же картина была и в царствование Екатерины II. Шевалье де Корберон в 1775 году писал о петербургских пожилых дамах: «Чувствуешь себя связанным по рукам и ногам и подверженным инквизиторскому допросу. Госпожа Чернышева начала коварно расспрашивать меня о Трубецкой, делая это с особенной настойчивостью, чтобы ввести меня в замешательство; я немного покраснел, что не укрылось от ее глаз и заставило меня покраснеть еще сильнее, чего она и добивалась. Говоря откровенно, я терпеть не могу этой женщины»[390].

Надо заметить, что тетушки старались не для себя. Почти у каждой имелся выводок племянниц, вдобавок к ним воспитанницы из бедной родни. Их следовало пристроить «в хорошие руки». А для матрон почтенного возраста не было более увлекательного дела, чем плетение матримониальных интриг. Это занятие наполняло жизнь смыслом, позволяя пожилым дамам чувствовать себя незаменимыми. Вот блестящая зарисовка, сделанная Сабанеевой: