Сквозь слезы Екатерина ответила, что хоть ее отец и не был королевского рода, тем не менее он ее отец, и она оплакивает его потерю. Мария вознегодовала.

— Великой княгине не положено оплакивать отца, не являвшегося королем, более чем восемь дней, — возразила она и приказала Екатерине вновь появляться в придворном обществе.

Ей позволили носить траур, но только в течение шести недель. После этого она должна была вести себя так, будто ничего не случилось. В дни траура канцлер поручил одному из своих слуг распространить слух о том, что великая княгиня обиделась на всех иностранных послов при дворе Елизаветы, которые не выразили письменно соболезнований. Эта история выставила Екатерину в дурном свете. Государыня позвала к себе Марию и приказала ей выбранить Екатерину, но та сумела разоблачить ложь и убедила императрицу, что ее обманули.

Мелкие нападки Бестужева были булавочными уколами в сравнении с глубокой скорбью, овладевшей Екатериной. Опора ее детства, ее отец, сдержанный и прямой солдат, который всегда говорил правду и мужественно выполнял свой долг и который так неохотно отпустил ее из дому, канул в небытие, и теперь она лишилась некоего морального стержня. Екатерина не могла не размышлять о том, что ее покойный отец был всем тем, чем не был полный коварства и подвохов двор императрицы Елизаветы. Как ей не хватало его непоколебимой уверенности, от которой на душе всегда становилось спокойно, особенно в эту минуту, когда она лежала на диване и наблюдала, как ее безрассудный муж кривлялся и приплясывал, пиликая на скрипке.

Екатерина пишет о своей жизни, когда ей едва перевалило за двадцать: «У меня всегда в руках была книга, меня никогда не покидала грусть, счастье все время ускользало от меня. Мое положение было явно не самое завидное; я была изолирована от придворного мира. Однако я привыкла к этому». Чтение было ее постоянным времяпрепровождением. Книги спасали, просвещая ум, укрепляя волю.

День шел за днем, а она не могла никак вырваться из удушающего своим однообразием круга скучных встреч со скучными людьми. Утром Екатерина читала и занималась, затем, когда ей делал прическу Тимофей Евренев или другой парикмахер, в ее руках опять была книга. После этого она шла к Петру или же он приходил к ней. И все это время она, стиснув зубы, ждала, когда кончится свидание. В половине двенадцатого великая княгиня начинала одеваться перед официальной частью дня. В передней в это время ожидали ее фрейлины и пышно разодетые, но пустые кавалеры, назначенные императрицей в ее свиту. Екатерина искала взглядом княгиню Гагарину, остроумную и веселую женщину, но не забывала и об остальных, стараясь быть любезной со всеми, хотя общение с ними не давало пищи уму. За обеденным столом распоряжались Мария и Николай Чоглоковы, «прикладывая большое старание к тому, чтобы беседа не выходила за нужные рамки», пресекая все попытки внести свежую струю юмора. Петр часто надоедал всем своими спорами с Чоглоковыми. Иногда он допекал их дерзкими выходками.

Послеполуденное время посвящалось опять-таки чтению, прогулкам в саду или же болтовне с княгиней Гагариной и Марией Чоглоковой. За последнее время Мария подобрела к Екатерине, и между ними возникло подобие дружбы. Княгиня Гагарина обладала живым умом и могла уследить за ходом быстрых мыслей Екатерины. Однако она постоянно напоминала Екатерине о шаткости ее положения. У Гагариной был еще один недостаток: она любила роскошь и обожала тепличное общество Москвы и Петербурга, а Екатерина предпочитала деревенскую жизнь с ее простотой и покоем, необходимым для восстановления сил.

Когда наступал вечер, Екатерина ужинала с теми же придворными, которые докучали ей своей тупостью за обедом. После ужина она отправлялась в свои покои и читала до отхода ко сну. Петр приходил разделить с ней ложе, зачастую пьяный. Обычно он был настроен враждебно и оскорблял ее. Он ни разу не попытался овладеть ею, и она все больше утверждалась во мнении, что Петр был не способен исполнять свои супружеские обязанности. Зато он проявлял недюжинный талант, унижая жену своими причудами. После этого его амурные шалости казались преувеличенными, выдуманными.

В его пылкой страсти к маленькой горбатой герцогине Курляндской было что-то от фарса. При своем тщедушном, безобразном теле, темном цвете лица герцогиня едва ли могла считаться красавицей и не могла сравниться с высокой, прекрасно сложенной Екатериной, чья ослепительно белая кожа и грациозная осанка вызывала у многих восхищение. И все же, как уже успела заметить Екатерина, Петра не смущали телесные недостатки. В этом он напоминал ее дядю Адольфа, короля Швеции, который «если уж и заводил любовницу, то обязательно горбунью, одноглазую или хромую». Петр был так очарован герцогиней, что не отходил от нее ни на шаг, постоянно пялился на нее и восхвалял ее до небес, особенно в присутствии Екатерины.

Та старалась пропускать мимо ушей бесстыдные намеки и оскорбления мужа, однако в своих мемуарах признавала, что ее самолюбие было все же уязвлено. То, что эту уродливую, похожую на монстра герцогиню Курлядскую предпочитали ей, было наглым вызовом. Конечно, она гордо откидывала назад голову и пренебрегала издевками Петра и гневом ее собственных слуг, но все же не могла не чувствовать себя раненной в самое сердце. Тем временем Петр переключился на другую любовницу. Когда горбатой герцогини не было под рукой, он приставал к юной горничной гречанке («хорошенькой, как кочерыжка», — отмечала Екатерина). В комнате, смежной с будуаром жены, он, запершись, провел с ней однажды целый день и часть ночи. Он не мог не знать, что его супруга лежит в своей постели по другую сторону тонкой перегородки и мечется в жару…

«Это было мимолетное увлечение, — писала позже Екатерина, — и не вышло за обычные рамки». Она избавилась от своей горячки, а. Петр от своей страсти к горничной-гречанке и к герцогине Курляндской. Жизнь продолжалась. Екатерину развлекала финская служанка Екатерина Войтова, которая подвязала под платье подушку и ходила, переваливаясь, по комнате, копируя вечно беременную Марию Чоглокову. Екатерина в себе обнаружила дар к звукоподражанию. Она хрюкала, как поросенок, ухала, как филин, заставляя смеяться всех, даже надменно самодовольного Николая Чоглокова. Эти шумные забавы привлекли внимание. Вокруг нее собрались зрители. Подбадриваемая хлопками в ладоши, она разошлась не на шутку. Шурин Марии Чоглоковой, граф Гендриков, которого долго не было при дворе, заметил перемену, происшедшую в великой княгине, и сказал ей, что у него голова идет кругом от ее представления. Изголодавшаяся по доброму слову Екатерина приняла этот комплимент близко к сердцу и повторяла его несколько дней.

Отменное здоровье Екатерины помогало ей сохранить бодрость духа. Долгие зимние месяцы, томясь в стенах дворца, она не находила применения своей энергии, если не считать катания на санках и игр в помещении. А летом же могла отводить душу в верховой езде, выезжая на прогулки в любое время. Иногда она весь день галопировала по полям.

«Мне нравилось скакать на лошади, и я была неутомима», — писала Екатерина, вспоминая о том времени, когда ей только что пошел третий десяток. Ее уныние отступило. Она каждое утро просыпалась с нетерпеливым желанием побыстрее вскочить в седло. Она любила охотиться на зайцев в подмосковном имении Николая Чоглокова, летя на полном скаку за добычей по низинным лугам. Портной сшил ей из шелка охотничий костюм с хрустальными пуговицами, к которому она надевала черную шляпу с алмазами. Костюм оказался ненадежным; от туманов и дождей шелк обветшал, а под лучами жаркого летнего солнца выцвел. Портной жаловался, что его замучили заказами на новые костюмы для верховой езды, и на чем свет стоит клял великую княгиню, однако ничто не могло заставить Екатерину отказаться от конных прогулок.

«По правде говоря, охота меня совсем не интересовала, — писала она, — но я страстно любила садиться на свою лошадь. Чем опаснее было препятствие, тем лучше, и если лошадь убегала прочь, я устремлялась за нею и приводила ее назад». Ее гибкое и сильное тело позволяло ей без всяких видимых усилий, одним прыжком оказываться в седле, по обе стороны которого ниспадала ее юбка с разрезом. Увидев впервые этот ловкий прыжок в седло, императрица от изумления ахнула и восхитилась женой своего племянника. «Можно побиться об заклад, что под ней мужское седло», — пробурчала Елизавета, и она была права.