Обращает на себя внимание способ оформления этих решений в протоколах Политбюро. Вначале следовало постановление о Рыкове и Ягоде, затем — о Ягоде и Ежове. Оба постановления в подлинники протоколов были записаны рукой заместителя Поскрёбышева Б. Двинского на плотных карточках, на которых обычно фиксировались решения Политбюро, принятые на заседаниях. В оба постановления Каганович внёс незначительную правку (например, вместо слова «снять» вписал «освободить» Рыкова от должности наркома связи). Каждое из этих постановлений заверено подписью Кагановича. На каждом имеется также секретарская отметка: «т. Петровский — за, т. Рудзутак — за, т. Постышев — за». В специальной графе об архивном хранении документов, относящихся к этим постановлениям (это была обязательная графа для любого постановления Политбюро), было указано, что материалов к данным решениям не имеется[410].

Всё это порождает ряд вопросов. Первый — кто голосовал за решения о Рыкове, Ягоде и Ежове? Непосредственно в протоколе указано, что из членов Политбюро это был лишь Каганович, а из кандидатов в члены Политбюро — Петровский, Рудзутак и Постышев. Обычно, такое оформление применялось тогда, когда к карточке с формулировкой решения прикладывался инициирующий его документ, на котором имелись подписи членов Политбюро. В данном случае таким документом могла быть телеграмма Сталина и Жданова, адресованная тем членам Политбюро, которые оставались в Москве. Однако по каким-то причинам в протоколах она не сохранилась. Поскольку в подлиннике протокола указано, что материалов к данным постановлениям не имеется, можно утверждать, что сталинско-ждановская телеграмма не попала в аппарат Особого сектора при оформлении протоколов с самого начала.

Впервые об этой телеграмме упомянул в известном докладе на XX съезде партии Хрущёв. Затем, в конце 1980-х г., её использовали эксперты комиссии Политбюро по реабилитации жертв репрессий. Учитывая, что текст, приведённый комиссией, полнее, чем текст, процитированный Хрущёвым (а в совпадающих частях имеются разногласия)[411], можно предположить, что комиссия действительно опиралась на оригинал телеграммы, а не использовала в качестве источника лишь доклад Хрущёва. И Хрущёв, и авторы справок комиссии по реабилитации цитировали лишь часть телеграммы, где речь шла о смещении Ягоды и назначении Ежова. Однако логично предположить, что в этой же телеграмме шла речь о перемещениях в наркомате связи. Причины, по которым телеграмма не сохранилась в подлинниках протоколов Политбюро или среди материалов к ним, не известны. Соответственно, неизвестно, как голосовали (и голосовали ли вообще) за предложение Сталина и Жданова члены Политбюро, кроме Кагановича. Ни Хрущёв в 1956 г., ни авторы реабилитационных справок в 80-е годы не упоминали о наличии каких-либо отметок о голосовании на тексте телеграммы.

С учётом уже известных фактов можно утверждать, что даже если документы, проливающие свет на обстоятельства голосования по решению о смещении Ягоды, будут обнаружены, нас вряд ли ожидают сенсационные открытия. Однако загадка этого голосования, в частности, непрояснённость позиций Молотова, Орджоникидзе, Ворошилова, Микояна, порождает дополнительные трудности при рассмотрении следующего вопроса: какой была реакция сталинских соратников на нараставшие репрессии, пытались ли они противостоять арестам и расстрелам хотя бы в самой партии? Некоторые известные и новые факты на этот счёт собраны в следующем параграфе.

Дополнительное основание для самой постановки вопроса о существовании противодействия репрессивному курсу даёт то очевидное обстоятельство, что подготовка к массовым государственно-террористическим акциям, как уже говорилось, велась постепенно и сопровождалась временными отступлениями. В связи с этим вполне возможно предположение, что инициаторами таких отступлений были некоторые советские лидеры, располагавшие властью, достаточной для корректировки «генеральной линии». На этот счёт имеется несколько версий. Первая из них (по времени возникновения) касается Молотова.

Как это ни парадоксально, но именно Молотов, имеющий устойчивую репутацию сторонника жёсткого курса и последовательного помощника Сталина, в конце 1936 г. был заподозрен наблюдателями на Западе в противодействии сталинской политике террора. Основанием для этих слухов послужило то обстоятельство, что на первом «большом» московском процессе по делу так называемого «объединённого троцкистско-зиновьевского центра» Молотов не был назван в числе тех советских вождей, против которых якобы готовились террористические акты.

Действительно, сначала в закрытом письме ЦК от 29 июля 1936 г. «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока», а затем и на августовском процессе было заявлено, что «объединённый троцкистско-зиновьевский центр» готовил убийства только Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора и Постышева[412]. Отсутствие в этом списке второго лица в государстве — председателя Совнаркома — вызвало пересуды наблюдателей, следивших за ситуацией из-за границы. Этот факт рассматривался как свидетельство возможной опалы Молотова. Правда, через несколько месяцев, на втором процессе в январе 1937 г., Молотов (наряду со Сталиным, Кагановичем, Ворошиловым, Орджоникидзе, Ждановым, Косиором, Эйхе, Постышевым, Ежовым и Берия) был назван среди объектов покушений, готовившихся «параллельным антисоветским троцкистским центром»[413]. Однако это обстоятельство только усилило подозрения. Заговорили о том, что Молотов сдался и был прощён Сталиным, а значит, конфликт между ними действительно существовал.

Некоторые намёки по поводу гипотетического столкновения Сталина и Молотова сделал уже в начале 1937 г. «Социалистический вестник». В известном «Письме старого большевика» говорилось, что подготовка к августовскому процессу над Каменевым, Зиновьевым и их сотоварищами велась втайне от части Политбюро, в том числе от Молотова и Калинина, которые «уехали в отпуск, не зная, какой сюрприз им готовится»[414]. В подобном контексте Молотов выглядел противником террористической кампании против бывших оппозиционеров. Закрепил эту версию, «подтвердив» её многочисленными «подробностями», А. Орлов. В своей книге он писал, что именно Сталин вычеркнул фамилию Молотова из показаний арестованных оппозиционеров о подготовке террористических актов. Орлов утверждал также, что по поручению Ягоды за Молотовым, уехавшим в отпуск на юг, было установлено постоянное наблюдение (чтобы предотвратить якобы возможное самоубийство). По слухам, писал Орлов, Молотов попал в немилость, пытаясь отговорить Сталина «устраивать позорное судилище над старыми большевиками»[415]. Основываясь на свидетельствах Орлова, Р. Конквест полагает возможными некоторые колебания Молотова по поводу планов уничтожения старых большевиков[416].

Однако до сих пор версия Орлова не подтверждена никакими фактами. Прежде всего сомнительно, что Сталин использовал невключение в списки «жертв» «террористов» как способ давления на своих соратников. Во всех списках присутствовал, например, Орджоникидзе, с которым Сталин действительно (о чём будет сказано далее) находился в конфликте по поводу репрессий. Был в списках и Постышев, снятый в январе 1937 г. со своего поста на Украине. Но не было в них, например, Калинина, не представлявшего для Сталина никакой угрозы. Подобные логические аргументы можно продолжать достаточно долго. Однако самым важным доказательством отсутствия конфликта между Сталиным и Молотовым по поводу нового курса, возможно, являются свидетельства самого Молотова. В своих рассказах, которые в 70-80-е годы записывал Ф. Чуев, Молотов, не раз возвращаясь к годам террора и пытаясь оправдать себя, ни разу не упомянул о таком выгодном для него факте, как конфликт со Сталиным по поводу репрессий. Он откровенно рассказал о столкновении со Сталиным по поводу ареста жены, об опале, в которой оказался сам в последние месяцы правления Сталина. Рассказал о том, что в годы «большого террора» были арестованы его ближайшие помощники, и у них, очевидно, требовали показаний на Молотова[417]. Что же касается отношения к репрессиям, Молотов твёрдо заявлял: «Нет, я никогда не считал Берию главным ответственным (за репрессии. — О.Х.), а считал всегда ответственным главным Сталина и нас, которые одобряли, которые были активными, а я всё время был активным, стоял за принятие мер. Никогда не жалел и никогда не пожалею, что действовали очень круто»; «Я не отрицаю, что я поддерживал эту линию»[418].