Все события, происходившие до этого момента, свидетельствуют о том, что работа Орджоникидзе протекала в достаточно привычном русле, ничто не предвещало трагической развязки. Несомненно, после возвращения Орджоникидзе домой произошли какие-то ключевые события. Однако, к сожалению, наши сведения об этих последних часах жизни Орджоникидзе крайне ограничены. Вероятнее всего, между Сталиным и Орджоникидзе состоялся новый острый разговор, завершившийся через несколько часов трагической развязкой.

Несмотря на то, что мы, видимо, уже никогда не узнаем многих деталей этих событий, можно зафиксировать самый существенный, с точки зрения темы данной работы, факт: Орджоникидзе погиб потому, что пытался в какой-то мере предотвратить усиливающиеся репрессии. Эта констатация, однако, порождает следующий вопрос: как далеко готов был зайти Орджоникидзе в своей борьбе со Сталиным. Как считает Р. Такер, «благодаря своей давней близости к Сталину, их общему грузинскому происхождению, своей склонности приходить в ярость до степени полной утраты чувства благоразумия, своей преданности делу партии, Орджоникидзе был единственным из оставшихся известных лидеров, кто мог открыто противостоять Сталину на предстоящем пленуме и, возможно, превратиться в ключевую фигуру последней согласованной оппозиции сталинской жажде террора. Сталин должен был любыми средствами предотвратить это»[458]. Эта точка зрения имеет широкое распространение. Доводя её до логического конца, многие авторы делали предположения, что Орджоникидзе был убит по приказу Сталина. Однако, все до сих пор выявленные данные свидетельствуют лишь о том, что Орджоникидзе пытался переубедить Сталина, не вынося разногласия за рамки их личных «двухсторонних» отношений. (Характерная деталь: за 47 дней 1937 г., которые суждено было прожить Орджоникидзе, только в кабинете Сталина он побывал 22 раза и провёл там почти 72 часа (приложение 4)). Соответственно, все известные факты, сама политическая биография Орджоникидзе, его поведение в последние месяцы 1936 и в начале 1937 г., наконец, крайне плохое состояние здоровья Орджоникидзе свидетельствуют, скорее, в пользу версии о самоубийстве наркома тяжёлой промышленности. Это было самоубийство-протест, последний, отчаянный аргумент Орджоникидзе, который безуспешно пытался переубедить Сталина прекратить репрессии против «своих»[459].

Однако даже непоследовательные попытки остановить Сталина, предпринятые Орджоникидзе, были исключением из правил. Другие члены Политбюро, хотя и почувствовали угрожавшую им опасность, предпочли смириться и активно поддержали Сталина в его новых «начинаниях».

Истории «большого террора» — массовых репрессий, охвативших все слои советского общества в 1937–1938 гг., посвящена значительная литература. В последние годы вокруг этой проблемы развернулась дискуссия, имеющая непосредственное отношение к теме данной книги. Речь идёт о степени централизации террора, о том, в какой мере он был предопределён директивами сверху, а в какой — воздействием «стихийных» факторов: противоречиями между центральным и региональным руководством, между местными чиновниками и населением, особым состоянием «расколотого» и деклассированного общества, отечественными авторитарными традициями и т.д.

Ряд историков считает, что террор был стихийным процессом в большей мере, чем это принято полагать. Не отрицая роли центра в организации репрессий, они доказывают, что Сталин не обладал той абсолютной властью, которую ему приписывают, оспаривают тезис о наличии у Сталина чётких планов, по которым развивались события в 1936–1938 гг. Эти историки обращают особое внимание на социальный контекст «большого террора», плодотворно исследуют «локальную» историю. Социально-политическую историю сталинского периода они рассматривают прежде всего как результат противоречий, раздиравших руководящую систему — «партию-государство», и полагают, что укрепив свою монопольную власть при помощи создания мощного слоя чиновников-управленцев, руководители «партии-государства» столкнулись с проблемой активизации центробежных тенденций, подрывающих основы жёсткой централизации. Набиравшие всё большую силу, местные руководители своими бесконтрольными действиями и произволом ограничивали дееспособность государственного организма и вызывали недовольство народных масс. Репрессии во многом были ответом на эту ситуацию, попыткой сторонников централизации, и прежде всего самого Сталина, собственными средствами укрепить государственный аппарат. Невероятный же размах политических репрессий в конце 30-х годов в значительной мере вызывался неконтролируемыми действиями того же аппарата, который, желая отвести удар от себя, направлял террор против многочисленных «козлов отпущения», демонстрировал бдительность и непримиримость в борьбе с «врагами»[460].

Выдвижение подобных гипотез, какими бы спорными они не казались, несомненно, стимулирует изучение механизмов партийно-государственной власти в СССР, заставляет исследователей искать новые аргументы в подтверждение традиционных концепций, расширяет рамки дискуссий. Однако пока утверждения о высокой степени автономности и бесконтрольности местной репрессивной инициативы кажутся преувеличенными.

В силу определённых, прежде всего, политических причин документы о сталинской репрессивной политике в последние годы стали доступными в сравнительно полном объёме. Широкомасштабная реабилитация, деятельность обществ бывших узников лагерей способствовали публикации многочисленных документальных свидетельств практически во всех регионах страны. Одновременно открывались материалы руководящих инстанций, в том числе «особые протоколы» заседаний Политбюро, в которых фиксировались решения о проведении репрессивных акций. Основываясь на этих документах, можно утверждать, что «чистка» 1937–1938 гг. была целенаправленной операцией, спланированной в масштабах государства. Она проводилась под контролем и по инициативе высшего руководства СССР.

Подобные предположения, основанные на случайных свидетельствах и догадках, делались давно. Однако даже А. Солженицын, посвятивший свой «Архипелаг Гулаг» именно теме государственно управляемого террора, отказывался в них верить. «Вспоминают старые арестанты, — писал он, — что будто бы и первый удар был массированным, чуть ли не в какую-то августовскую ночь по всей стране (но зная нашу неповоротливость, я не очень этому верю)»[461]. Документы, однако, подтверждают эти наблюдения очевидцев.

2 июля 1937 года Политбюро санкционировало отправку секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий следующей телеграммы: «Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки, вернувшихся в свои области, — являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности.

ЦК ВКП(б) предлагает всем секретарям областных и краевых организаций и всем областным, краевым и республиканским представителям НКВД взять на учёт всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки, а остальные менее активные, но всё же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД.

ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих выселению»[462].