— Мне Эркин рассказывал, — кивнула Женя, подцепляя иголкой ускользающую петлю.

Маша и Даша вздохнули.

— А потом они на заработки уехали, — Женя сосредоточенно натягивала чулок на деревянный грибок. — И ни слуху, ни духу.

— А мы и не знали.

— Ага. Заметили только, что не видно нигде.

— А уж на День Империи боялись…

— Да, я тоже перепугалась. Где они, что там, ничего же не знаю, — вздохнула Женя и повторила: — Ничего…

— Да, и сколько их теперь продержат, — поняла её Даша, — чем кончится…

— Ну, «вышки» не будет, — категорично заявила Маша, — а остальное не страшно.

— Да, — кивнула Женя. — Что не знаем мы ничего, и, где выяснять, неизвестно, вот что страшно.

— Ну, ты же запрос написала.

— Сразу, — кивнула Женя. — А толку-то?

— Всего два дня прошло, — рассудительно заметила Даша.

Женя разгладила штопку и сняла чулок с грибка.

— Да, знаю, а кажется… — она заставила себя остановиться, но тут же заговорила снова: — Он гордый, горячий. Не смолчит, не стерпит. Ведь, не дай бог, сцепится с кем… он же удержу не знает.

— Нет-нет, — запротестовала Даша, — ничего такого не случится.

— И не один он там, — поддержала её Маша. — Нет.

— Думаешь, всех не расстреляют? — горько усмехнулась Женя. — Ладно. Так можно до чего угодно договориться. Пойду Алиску звать.

— Да, уже ужин скоро, — согласилась, собирая нитки и иголки, Даша.

Женя быстро сложила шитьё, натянула ботики и, на ходу надевая плащ, вышла из их комнаты. В конце полутёмного коридора светилась открытая наружная дверь.

— И какой…, какая… дверь не закрывает! — резко распахнувшаяся дверь едва не ударила Женю. — Я ж их, сволочей, поймаю, поотрываю всё на хрен!

Полуодетая распатланная женщина пробежала мимо Жени к наружной двери, захлопнула её так, что стена вздрогнула, и, не переставая ругаться, так же бегом вернулась в свою комнату. Женя подождала, пока она столь же оглушительно захлопнет свою дверь, и пошла дальше. В конце концов, каждый переживает и успокаивается по-своему. Эта женщина запирается на задвижку, постоянно ругаясь из-за этого с соседками по комнате, и не выносит открытых дверей… Кто знает, что у неё там было. Женю это не касается. Здесь вообще никто никого ни о чём не расспрашивает. Чтоб не разбередить ненароком и не нарваться. И насчёт Алисы ей сразу посоветовали. Не расспрашивать, не напоминать, вот само и забудется. Может, оно и правильно. Помнится, в колледже на психологии — был факультативный курс — это же говорили.

Женя вышла из барака и не так огляделась, как прислушалась. Легче всего мелюзгу найти по гомону и визгу. Вот как раз Алиска заливается. Слава богу, кажется, она уже забыла проклятый Хэллоуин. Дети легко всё забывают. Правда, потом воспоминания возвращаются, но это уже потом, и сейчас об этом можно не думать.

— Алиса-а! — звонко позвала Женя.

И тут же, как эхом, отозвалось:

— Пашка-а!

И ещё множество голосов, выкликавших английские и русские имена.

Золотарёв увидел, как мгновенно изменилось лицо индейца: под неподвижной маской мелькнула тень… и перед ним приготовившийся к схватке боец. Золотарёв успел поймать измеряющий расстояние взгляд и выхватил пистолет. Не думая, привычно среагировал на опасность.

— Ну? — насмешливо спросил он. — А теперь что скажешь?

Эркин уже справился с лицом. Чёрт глазастый, заметил. Стрелять собрался? Пулю не опередить, значит, конец.

— То-то, — улыбнулся Золотарёв. — Сообразил? Ну и ладушки, — сказал он по-русски и тут же опять по-английски. — Умный ты парень, а дурак. Решил, значит, красиво помереть. За что умирать собрался? А? Это-то ты можешь сказать? За кого не спрашиваю. Знаю. И почему не спрашиваю. Был ты рабом, рабом и остался, из хозяйской воли ни на шаг. Такие парни, не тебе чета, головы положили, чтобы рабства не было, а ты… Предал ты их и пули даже не стоишь.

И, не убирая пистолета, он резко шагнул вперёд и ударил. Без замаха, левой, своим коронным ударом, от которого никто ни разу ещё не смог уйти, не подозревая в нём левшу. И растерялся, ощутив, как его кулак только еле коснулся, скользнул по щеке индейца. И ударил второй раз. И снова кулак только дотронулся. Но на этот раз он понял: индеец отклоняется. И ровно настолько, чтобы удар потерял силу.

Золотарёв растерялся. Такого с ним ещё не было. И равнодушное неподвижное лицо индейца уже не обманывало: в самой глубине пряталась насмешка. Но ответить на неё… да чего там, уже нечем. Пристрелить… да нет, к чёрту, идти из-за этой скотины под трибунал… много чести поганцу будет. Он сунул пистолет в кобуру и резким жестом показал направление.

— Вперёд. Пошёл.

Не меняя выражения лица, Эркин выполнил команду.

Свиридов докуривал пятую сигарету, когда из-за кустов вышел индеец, а следом Золотарёв. Ну, слава богу, обошлось. Майор так и кипит, но это уже ничего, так… пузыри. Побулькает и пройдёт. Но скажи, какой крепкий парень. Видно же, что ни хрена из него майор не выжал.

— В машину, — глухо сказал Золотарёв.

Свиридов уже был за рулём. Майор сейчас может, не глядя, врезать, надо поосторожней. Золотарёв с трудом удержался, чтобы не дать пинка в зад этому чёртову спальнику — здесь бы уже не увернулся — но при шофёре не стоит. Сержант себе на уме, ещё неизвестно, чем и как это потом обернётся. Он сел на своё место, захлопнул дверцу.

— Поехали.

Эркин откинулся на спинку и прикрыл глаза, из последнего сдерживая клокотавшую внутри дрожь. Всё-таки испугался. И… и если правда, что расстрела не будет, то ему об Алисе надо думать. Мартин говорил: шахты или лесоповал, ладно, тише воды станет, отработает… Мороз Алиса Эркиновна, сто шестнадцатого года рождения, место рождения Алабама… А если Маша и Даша её на себя записали, на свою фамилию, как он её найдёт? Дурак, не спросил их фамилии. Маша и Даша и… и этого он не знает. Ох, дурак, какой же он дурак, скотина тупая. От злости и дрожь прошла. Куда ж его теперь этот беляк везёт? Обратно в тюрьму? Больше некуда. Всё-то его возят и возят. А куда денешься? Родился рабом, ну и… Как этот беляк сказал? «Был рабом и остался рабом». В самое больное ударил. Никто его так не бил. Даже Джонатан. Фредди… ну, об Андрее и Жене и говорить нечего. Женя… за тебя, за Андрея, за тех… «Такие парни головы положили, чтобы рабства не было»… Сволочь ты мундирная, а Андрей за что погиб? А наши, что на завале полегли? А Мартин за что на смерть с нами пошёл? Женя вас же на помощь звала… И вот попадётся такая сволочь… Ладно, будет день — встретимся. Ты без пистолета и я без наручников. На равных. И ещё посмотрим, кто перед кем ползать будет. Раб, значит, из хозяйской воли ни на шаг… Дурак ты ещё. Вы же сами ещё и боялись нас. На ночь в барак, на засов, на цепь, в дороге обязательно в наручниках. Чтоб мы не посмели. Дураки вы, тупари беломордые. Но уж если мы дорывались… Как в заваруху зимой. Может, кого и зря побили, не без этого, а так-то… Ладно, думать ещё о тебе… Андрей говорил: «Много чести». Точно. Ох, Андрей. Если я и виноват, то пред тобой. И Женей. Эта вина всегда на мне.

Золотарёв сидел неподвижно, глядя прямо перед собой. Ск-котина краснорожая, переупрямил всё-таки. Индеец чёртов, упрётся, так не своротишь, сдохнет, а не сдастся. Чёртов парень. Его бы упрямство, да на пользу дела. Так ведь нет. Вот втемяшится что в такую башку, и всё тут. Недаром про индейцев говорят, что решают один раз и на всю жизнь.

Фредди остановил грузовик за квартал до дома Кропстона. Джонатан зло вскинул на него глаза.

— Ты это чего, ковбой?

— К врагу шумно не подходят. Очнись, Джонни. Мы голые.

Джонатан стиснул зубы так, что заметно вздулись желваки. Фредди молча ждал. Наконец Джонатан выдохнул сквозь зубы и улыбнулся.

— Пошли, Фредди. Поговорим с Тушей.

Фредди кивнул и выключил мотор. Они вышли из кабины и неспешным ровным шагом отправились по проулку между увитыми плющом каменными оградами местных особняков к нужной, неотличимой от остальных, и двинулись вдоль неё, ещё больше удаляясь от центральных ворот. За оградой было тихо. Та же мёртвая тишина, что и во всём городе. Но… но что-то не то. Фредди невольно нахмурился. От Бобби можно ждать любой пакости. А Джонни готов лезть напролом.