Фамилия у полковника какая-то нерусская, а зовут Владимиром Яльмаровичем. Похоже, что крупная шишка, служит где-то в штабе. Ездит всегда в автомобиле, с охраной и личным адъютантом. Мужчина рослый, представительный.

С папой у него деловые отношения, и они обычно уходят в папин кабинет. Какие у них дела, она, конечно, не знает, а подслушивать не в ее правилах.

Настроения полковника? Наверно, в пользу белых. Он ведь военспец, так это теперь называется. Советской власти служит за паек, а сочувствует, понятно, Юденичу.

Думайте как угодно, лично она ничего дурного в этом не видит. А чего еще ждать от полковника? Он из дворян, кончал при царе академию Генерального штаба. Почему же ему должны нравиться большевики?

Вот Марья Ивановна — это хамелеон. Настоящий, стопроцентный. Сама же хвастается, что коммунистка, что на хорошем счету в своей партячейке, а более озлобленной ненавистницы Советов нигде не найдешь.

Как-то у папы собралось общество, недели две назад. Говорили о будущем Петрограда. Ну, в том смысле, что белые могут занять город и что тогда делать с комиссарами. Разговор был самого общего характера, и тут вдруг вмешалась Марья Ивановна. Вы бы посмотрели на ее лицо в ту минуту — и все бы сразу поняли. «Будем вешать без разбора! — сказала Марья Ивановна. — Как Булак-Балахович вешал в Пскове — на трамвайных столбах, на деревьях, на балконах, где придется!» И вдобавок набросилась на папу, когда тот заметил, что виселицы не лучшее средство борьбы. «Вы тряпка, а не мужчина! — кричала Марья Ивановна, брызгаясь слюной. — Порядок хотите навести в белоснежных перчатках!»

Хотите верьте, хотите не верьте, но предостеречь Мишеля было ее обязанностью. Женщина эта просто отвратительна, ее нужно остерегаться, как ядовитой змеи. Интриганка, кривляка, вся насквозь пропитана фальшью. Между прочим, старшему ее сыну почти столько же лет, сколько и Мишелю. Представляете?

Да что вы, Мишель вовсе не шпион! Это она может утверждать наверняка, как хорошо знающий человек. Скрывается он из-за того, что к англичанам теперь подозрительно относятся. Ну, после истории с Локкартом, вы же сами знаете…

Мишель любит Россию и все русское, он прожил здесь много времени. И учился, кстати, в Петербурге, кончил здесь консерваторию.

Ночевал у них не часто. Всего пять или шесть раз, не больше.

Правильно, зимой ходил с бородкой. Очень ему, кстати, к лицу, жалко, что сбрил.

Наиболее сильное свойство его натуры — это скрытность. Появляется он и исчезает всегда внезапно, прямо как призрак. И вообще любит всякую таинственность. Если спрашивают, где его найти, вежливо помолчит, улыбнется, но не скажет. Или скажет: я сам вас найду, пожалуйста, не затрудняйтесь.

Последний раз видела его уже давно. В конце августа или в сентябре, в том-то и дело. А эту стерву на прошлой неделе. В четверг, а может и в среду. Заходила она к папе и, прощаясь, заметила, что собирается в Москву, в командировку по службе. О том, что и Мишель с ней едет, конечно, умолчала. Я же вам объясняю, ужасная женщина…

Нет, это не дневник. Просто разные записи для памяти. Папа ее, между прочим, ругал, требовал, чтобы прекратила записывать, но у нее эта привычка с гимназии.

Кто такой Генерал Б.? Это не генерал совсем, а один старый англичанин, большой друг Мишеля. Генералом его называют, наверно, за солидность, а фамилия, кажется, Буклей или что-то в этом духе.

Воейкова — это соседка Марья Александровна. Она служит в военной цензуре. Папа знаком с ней много лет, у них какие-то общие интересы.

Александр Родионов — просто один офицерик. Тип отвратительный, непонятно, зачем его папа приглашает. Страшный хвастун, воображала. Работает где-то в штабе. Не помню точно, кажется, в штабе обороны Петрограда. А может, и врет, может, в другом месте.

Хорошо, раз это необходимо для Чрезвычайной комиссии, она постарается написать про каждого в отдельности. Только, кто где живет, вспомнить невозможно: народу у них бывает слишком много…

В первом часу ночи товарищ Семен прервал затянувшуюся беседу с Жоржеттой. Профессора, с которым нужно было ему посоветоваться, все еще не было. И неизвестно было, скоро ли вернется, возможно — только к утру.

Каждая минута промедления казалась Семену Иванову безвозвратной и непростительной потерей. И ждать Профессора он, разумеется, не мог. Его обязанность — немедленно сообщить обо всем, что он выяснил, а начальник особого отдела пусть сам решает, какие срочные меры необходимо предпринять.

Несмотря на поздний час, в приемной у Комарова было полно народу. Николай Павлович только что вернулся с гатчинского участка фронта и, окруженный ждущими его товарищами, снимал задубевшую от мороза шинель.

— Пусти меня первым, — шепнул товарищ Семен секретарю и совсем уже тихо прибавил: — «Английская папка», сам должен понимать…

Принял его Комаров без промедления. И выслушал с обычной своей уважительной и очень серьезной неторопливостью. Вопросами, как иные начальники, не перебивал, не хмурился в нетерпении, на часы не поглядывал, давая понять, что следует докладывать короче. Лишь в самом начале, услыхав про английского резидента, сказал секретарю, чтобы пригласили к нему Ивана Петровича Павлуновского, приехавшего накануне из Москвы как раз по этому делу.

В душе товарищ Семен готов был преклоняться перед своим Профессором, вместе с которым работал уже полгода и у которого набирался ума-разума, откровенно копируя все его манеры, вплоть до привычки задумчиво почесывать за ухом. Революционер-подпольщик, приговоренный царскими сатрапами к смертной казни да еще сумевший сбежать из тюрьмы, был в его глазах достойным примером для подражания.

Куда меньше знал он Николая Павловича.

Слышал, правда, что и начальник у них в отделе из той же когорты профессиональных работников партии, которая выстрадала революцию ценой огромных лишений. Коренной питерский металлист с «Нового Лесснера», член подпольного Петроградского комитета большевиков, прекрасный конспиратор. Долгие годы скитался по тюрьмам и ссылкам, нажил там чахотку, из одиночной камеры в «Крестах» вышел в феврале 1917 года, когда пало самодержавие, а в дни Октября был прикомандирован к Военно-революционному комитету, выполнял ответственные поручения Свердлова и Дзержинского.

Еще он слышал, что у Николая Павловича необыкновенно тренированная и цепкая память старого подпольщика.

Об этом, кстати, в Петроградской чека рассказывали всяческие небылицы, утверждая, что помнит начальник особого отдела решительно все на свете.

Однажды и сам он был попросту ошеломлен. Николай Павлович выступал с докладом на первомайском собрании сотрудников отдела, рассказывал о перспективах мировой революции и вдруг увлекся, начал декламировать стихи Пушкина, да так здорово, с такой страстью и артистической выразительностью, что звучали они как бы специально сочиненными к пролетарскому празднику международной солидарности. Человек, умеющий запросто запомнить уйму стихов, казался Семену Иванову почти необыкновенной личностью.

И слушать умел Комаров как-то по-своему, непохоже на других. Сидит, прикрыв глаза ладонью, постукивает карандашом по столу, будто запятые и точки расставляет. Лишь один раз, когда Семен Иванов принялся объяснять про смутную свою догадку и про то, как разыгрались вдруг ревнивые чувства девчонки, Николай Павлович весело усмехнулся:

— Ты гляди, товарищ Павлуновский, какие великолепные психологи у нас произрастают…

— Молодчина, так и следует работать настоящему чекисту! — серьезно сказал Павлуновский, а Комаров прищурился, задумчиво повторил фамилию отца Жоржетты:

— Кюрц… Кюрц… Слушай, Иван Петрович, ты ведь старый питерец, тебе ни о чем не говорит это имя?

— Что-то не припомню…

— А я, представь, где-то встречал… Вот что, проверим-ка, пожалуй, в делах Военконтроля… Не там ли случайно?