Николай Павлович крутнул ручку настольного телефона, связался с дежурным по отделу, дал задание, а Семен Иванов продолжал свой рассказ о беседе с Жоржеттой.

Из всего, что наболтала влюбленная девчонка, самым существенным считал он упоминание о некоем полковнике. Не худо бы немедленно проверить, что это за фигура и в каком из штабных учреждений сумел окопаться. Зовут полковника Владимиром Яльмаровичем, а фамилию Жоржетта не знает. Явный, судя по всему, изменник.

— Вероятно, это начштаба Седьмой армии, Владимир Яльмарович Люндеквист, — тихо сказал Николай Павлович и сморщился, как от зубной боли. — Точнее, бывший начштаба. По телеграмме Троцкого откомандирован в Астрахань, в Одиннадцатую армию… Если не ошибаюсь, на ту же самую должность… Да, да, кажется так…

— Вот это номер! — вырвалось у товарища Семена. — В Питере нашкодил, а теперь примется за свое в Астрахани?

— К чему же поспешные выводы, товарищ Иванов? — мягко упрекнул его Николай Павлович. — Торопиться с обвинениями никогда не следует. Прежде проверим, такова наша с вами обязанность. Меня, признаться, больше занимает гостеприимный хозяин этого странного дома… Очень уж пестрая публика собирается под его крышей… И потом, что означает распределение правительственных постов?

— Забавлялись, видно, господа, — сказал товарищ Семен. — Известная история — голодной курице просо снится…

— Вы убеждены в этом? А ты как считаешь, Иван Петрович?

Павлуновский не успел ответить. В дверь кабинета постучался дежурный по особому отделу.

— Разыскали! — объявил он, протягивая через стол тонкую синюю папочку личного дела. — Хорош гусь, ничего не скажешь! Понять не могу, как мы его не взяли на заметку…

И вновь дала себя знать цепкая память Николая Павловича. Личное дело Кюрца хранилось, оказывается, в архиве Военконтроля, в делах царской контрразведки. Архив этот давно собирались изучить и обработать по-настоящему, да все не доходили до него руки.

Начинались материалы, как и положено, с двух стандартных фотографий секретного агента. В фас и в профиль. Мужчина лет сорока, с выпученными рачьими глазами и с остроконечными усами-пиками «а-ля Вильгельм». Кличка была несколько странноватой — Китаец, а по паспортным данным — Илья Романович Кюрц, 1873 года рождения, незаконнорожденный сын князя Ромуальда Гедройца. Личное дворянство, русские и иностранные ордена, воспитывался в парижском лицее Генриха Четвертого, куда принимали лишь избранных.

Далее шли сведения сугубо деловые. Числился по ведомству народного просвещения, хотя смолоду был платным агентом в министерстве внутренних дел. Затем служба в контрразведке, поездки с секретными миссиями в Швейцарию, Францию, Грецию, Румынию. Прикрытием обычно являлась корреспондентская карточка, правда, журналист посредственный, звезд с неба не хватает. Налицо, отмечало начальство, очевидная склонность к авантюрам и интриганству. Хвастлив, неискренен, любит деньги и живет, как правило, не по средствам.

Наиболее важное было упрятано в конец, на последних страницах досье. В Бухаресте затеял, оказывается, крупную интригу против русского посланника, самозванно объявив себя тайным эмиссаром великого князя Николая Николаевича. Кроме того, были замечены подозрительные связи с немецкой агентурой. По требованию генерал-квартирмейстера ставки отозван в Россию, восемь месяцев содержался в петроградском доме предварительного заключения.

Двойная игра Китайца осталась недоказанной, но доверия был лишен. Закончилась вся эта история административной высылкой в Рыбинск, под надзор полиции.

— Да, ситуация, видно, серьезнее, чем казалось поначалу. — Николай Павлович отодвинул синюю папку, задумался. — Действительно жаль, что мы так безбожно запаздываем с изучением наследства Военконтроля. Товарищ Иванов, а когда была задержана дочка этого прохвоста?

— В девять часов утра.

— Скверно. Как бы не ускользнул, чутье у них собачье, у этих ловких субъектов… Ну что ж, давайте поспешим, пока еще не поздно. Арестовать придется всех упоминаемых в дневнике этой девицы… Ничего, если не виноваты, извинимся и выпустим с миром… В квартирах оставим засады с летучими ордерами… Особенное внимание квартире этого Китайца: придется задерживать всех, кто к нему пожалует… Товарищ Иванов, свяжитесь сейчас же с особистами Седьмой армии, прикажите срочно разузнать, где Люндеквист… Если выехал в Астрахань, нужно послать шифровку… Англичанина оставим за Профессором, пусть немедленно проверит консерваторские связи… С Феликсом Эдмундовичем я поговорю сам… Сомневаюсь, что разыщут эту дамочку в Москве: тертая, видать, конспираторша… Не из эсерской ли братии, как считаешь, Иван Петрович?

— Вполне возможно…

— Ну хорошо, давайте действовать!

Настенные часы гулко пробили два раза. За окнами хлестал нескончаемо долгий ночной дождь вперемешку со снежной крупой. На прохудившихся петроградских крышах гремел железными листами порывистый ветер с Балтики.

Нелегко было Николаю Павловичу отдавать подобные распоряжения. Нелегко и совсем не просто. Понимал он, что засады в квартирах подозреваемых лиц отнюдь не лучшее средство, которым должна пользоваться Чрезвычайная комиссия. И летучие ордера, дающие право задерживать всех сомнительных граждан, не служили гарантией от досадных ошибок и неоправданных арестов.

Но что же оставалось делать?

Время было слишком суровым, и опасность была слишком велика.

Неудержимо стремительное наступление Юденича удалось затормозить, на фронте произошел перелом, но белые еще угрожали Петрограду, еще надеялись склонить чашу весов на свою сторону. Яростные их контратаки у Гатчины и у Волосова не прекращались вот уже несколько дней.

Неизвестно было, как поведут себя буржуазные правители Эстонии и Финляндии, какие резервы найдутся у Юденича. Словом, обстановка была достаточно грозной и заставляла действовать энергично, не теряя ни минуты драгоценного времени.

Ночь выдалась бессонная.

В пятом часу утра, задолго до хмурого осеннего рассвета, в Петроградскую чека привезли Илью Романовича Кюрца. Был он почти такой же, как на служебных своих фотографиях, разве что немного состарился и погрузнел. Рыжеватые усы-пики топорщились непримиримо и воинственно, в выпученных рачьих глазках светилась упрямая решительность.

— Это беззаконие, уважаемые товарищи! Это настоящий произвол и превышение власти! — возмущенно тараторил он, не умолкая ни ка секунду. — Среди ночи вытаскивают человека из постели, везут в «чрезвычайку», а за что, спрашивается, за какие провинности? Я всего лишь куратор трудовой школы, преподаю вашим детям французскую грамматику… И я вынужден протестовать. Вы слышите, я заявляю самый категорический протест!

— Успокойтесь, господин Китаец! — тихо сказал Комаров. — Это нам следовало бы возмущаться и даже протестовать, но мы, как видите, молчим. В вашем доме плетутся нити антисоветского заговора, вы почти откровенно занимаетесь шпионажем, и все же мы воздерживаемся от эмоций. Бесполезное это занятие, господин Китаец. И не лучше ли нам, как деловым людям, сразу взяться за главное? Спокойно, без истерики, без трагедий. Согласны? Не будем терять время понапрасну…

— О да, время, конечно, драгоценный продукт… Но позвольте, с какой стати вы именуете меня Китайцем? У меня есть имя, есть фамилия…

— И опять вы отвлекаетесь от делового разговора. Об этом следовало в свое время спрашивать штабс-капитана Тхоржевского из известного вам учреждения Юго-Западного фронта… Помните такого господина?

— Пардон, я что-то не возьму в толк… Все это для меня совершенно непостижимо…

— А что тут непостижимого, Илья Романович? У штабс-капитана была, по-видимому, небогатая фантазия, вот и окрестил вас Китайцем. И давайте не ворошить прошлое. В данный момент нас интересуют совершенно конкретные вопросы сегодняшнего дня. Давно ли вы знакомы с полковником Люндеквистом? Какого характера это знакомство? Что вас связывает?