Пока профессор разговаривал с нами и с рабочими, его кудрявая помощница в ярком сарафане бережно обвязывала шпагатом уже выкопанный гончарный горшок, чтоб он не рассыпался у нее в руках, срисовывала его орнамент и щелкала фотоаппаратом, снимая скелет с разных сторон.

С кургана мы ушли, очарованные приветливостью старого профессора.

В другой раз мы о Наташкой забрели в степь еще дальше, к колхозному току. Комбайны уже скосили и обмолотили пшеницу. Теперь зерно веяли, грузили в автомашины и куда-то отправляли. Вероятнее всего, на элеватор, к железной дороге. А может быть, в колхозные амбары.

На плотно утрамбованном глиняном току высились огромные вороха крупного золотистого зерна, душистого и сухого. Вокруг приятно пахло спелым хлебом. Ровно шумела веялка. Резиновая лента транспортера беспрерывно подавала к ней неочищенное зерно. Несколько лошадей буланой масти, уткнувшись в длинное корыто, жевали овес, лениво обмахиваясь хвостами. Оводы кружились над ними, хищно пикировали на потные лошадиные спины. Босоногие девушки, стоя по колено в сыпучем зерне, ведрами заполняли мешки и завязывали их. Как только очередной мешок заполнялся доверху, широкоплечий мускулистый весовщик в матросской тельняшке бросал его на платформу весов, словно играючи им.

— Веселей двигай, красавицы! Давай ворочай, дорогуши! — подзадоривал силач девушек. — А ты, красавица, что отстаешь?

Смахивая ладонью пот со лба, колхозницы улыбались веселому весовщику, работали еще усердней. Глядя на них, не выдержал и шофер грузовика, выскочил из кабины своего бело-голубого ЗИЛа, начал носить взвешенные мешки в кузов.

— Ага, и Москву заело! — в восторге топнул ногой весовщик. — Вот она, артельная работка! Нажми, девчатки, дай жизни москвичу!

Тут только я обратил внимание на столичный номер грузовика. В помощь одесскому колхозу прислали моего земляка.

Не прошло и получаса, как весь кузов ЗИЛа был плотно забит тугими мешками.

Весовщик подскочил к шоферу с квитанцией. Его тельняшка промокла от пота, но серые, с прищуром глаза все так же весело смеялись.

— Валяй, браток! Прямо к колхозному зернохранилищу. А покеда смотаешься, мы тебе тут остатние мешки затарим.

Ага, значит, это зерно отправляют и колхозный амбар! И правда, на государственный элеватор хлеб отгружают всегда насыпью. Кто там будет возиться с мешками? Возьмут пробу зерна, взвесят на автовесах сразу весь грузовик, вздернут его на платформе и — порядок.

ЗИЛ рванул с места. Пыль взвихрилась длинной завесой над грейдером, вылощенным автомобильными шипами до синевы. Тут же подъехал другой грузовик, и опять закипела жаркая работа. Казалось, весовщик и колхозницы не знают устали. Нам с Наташкой стало как-то не по себе. Что мы стоим тут чурбанами и только глазеем, как люди работают? Ухватив вдвоем тяжелый мешок с зерном, мы поволокли его к весам.

— Молодцы, ребятки! — похвалил нас весовщик. — Вот это помощь.

Через час потные, усталые, но радостно возбужденные, мы помогли погрузить мешки в очередную автомашину и только тогда жадно напились тепловатого кваса из жестяного бидона и умылись. А дородная стряпуха в белом фартуке уже расставляла на дощатом столе под соломенным навесом дымящиеся алюминиевые миски с борщом, тарелки с горками крупно нарезанных ломтей белого хлеба и красные помидоры. Подошло время обедать.

— Пообедайте с нами, ребятки! — приветливо пригласила нас повариха.

Мы стояли в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу.

— Где моя большая ложка? — тихонько сказала Наташка, сдерживая смех. — Работнички! Две машины отгрузили — и за колхозный стол?

Но борщом и хлебом домашней выпечки пахло так аппетитно, а мы так проголодались, что не смогли устоять перед искушением. К тому же повариха уже налила и нам по тарелке, а девушки тоже приглашали нас за стол:

— Сидайте, сидайте, не стесняйтесь!

И мы уселись за длинный стол вместе с весовщиком и девчатами.

А после сытного обеда помогли отгрузить еще несколько десятков мешков, и тогда, попрощавшись, весело побежали к морю, держась за руки.

— Вот это настоящее дело! — с восторгом прокричала на бегу Наташка. — Это тебе не в кургане копаться.

Хорошо, что почтенный, такой симпатичный профессор не мог услышать Наташку Он смертельно обиделся бы на нее за свою любимую и, бесспорно, важную работу. Но я понимал Наташку: живая работа на колхозном току была куда ближе ее энергичной натуре, чем кропотливая и медлительная раскопка древнего кургана. Что верно, то верно.

Рассказа о том, что мы видели и делали на току, нам с Наташкой хватило на весь остаток дня. А вечером папа взял в руки свой аккордеон, и опять полились песни. Вскоре же возле наших палаток собрались почти все ближайшие соседи. Пришел в этот вечер и ленинградец, хозяин сказочного домика на колесах.

В антрактах здорово смешил народ наш Тобик. Он так уморительно стоял на задних лапках, выпрашивая кусочек чего-нибудь вкусненького, что вполне мог бы выступать в цирке. Одно мягкое ухо у Тобика закрывало хитрый глаз, другое — свисало лохмотком набок. Черный нос жадно принюхивался, влажный красный язык облизывал морду. Песик только что не говорил: "Хватит смеяться, люди. Дайте поесть наконец, имейте совесть!" Признаться, я частенько забывал накормить Тобика, так что его попрошайничество меня ничуть не удивляло. Но мама не знала об этом и принялась стыдить пса:

— Бессовестный! Клянчишь у всех, будто хозяин морит тебя голодом. Обжора!

Тобик виновато скулил, но продолжал стоять на задних лапках.

По утрам неподалеку от нас к хлипкому мостику часто причаливал маленький прогулочный теплоход, размерам чуть побольше хорошего катера. Отдыхающие катались на нем вдоль побережья. Соблазнились и мы. Самоотверженные Николаевы, как обычно, отпустили с нами Наташку, а сами остались в лагере — присматривать за машинами и палатками.

На теплоходике мы с Наташкой, ясное дело, в каюту не пошли, а сразу же пробрались на нос. Палуба была завалена бухтами канатов и плетеными корзинами, пропахшими рыбой, но мы нашли для себя отличное местечко. С него открывалась панорама всего города. А еще важнее, что там не воняло удушливыми выхлопными газами дизеля, их сносило за корму.

Когда на правом траверсе показался морской вокзал, наш игрушечный лайнер остановился. Раструб радиодинамика сначала зашипел, потом поднатужился и объявил голосом рулевого:

— Стоянка тридцать минут. Желающие могут искупаться. Просьба дальше тридцати метров от судна не отплывать.

Искупаться на такой глубине, в воде прекрасного малахитового цвета, ничуть не похожей на ту мутную желтоватую смесь с песком, в которой мы частенько барахтались после штормовых ветров!.. Что могло быть заманчивее? Я быстро сбросил с себя одежку.

Наташка заколебалась.

— А не опасно? Вдруг — акула..

— Скажи еще — осьминог. Или кашалот.

— Только недолго, Алик, — предостерег меня папа. — И не оставляй Наташу одну.

— Сама не маленькая, — буркнул я, натягивая на голову резиновую маску.

— Он сам-то у меня на поруках! — прыснула Наташка. — Забыли, товарищ прокурор?

С обоих бортов теплохода для удобства пассажиров были спущены веревочные трапы, но я сложил руки ладошками вместе над головой и нырнул прямо с палубы. Вслед за мной плюхнулась в воду и Наташка.

Минут десять мы барахтались у белого борта. Вода была настолько прозрачна, что, нырнув, я мог, хотя и смутно, различить даже киль нашего суденышка. Железный борт, круто изгибаясь, уходил вниз белой стенкой.

Тут-то меня и осенило…

Плаваю я и ныряю, особенно в маске, с ластами, как рыба. Папа однажды ощупал мне шею и пошутил: "У тебя там жабры не прорезались еще, случаем?"

Как-то мы переправлялись через Каму. На пароме. Я спрыгнул с него и поплыл к левому берегу. Но доплыть не удалось: паромщик вообразил, что человек упал в реку, поднял тревогу, заставил катерок свернуть с курса. А я вовсе и не тонул, лежал себе на спине, отдыхая. Но спорить не стал, взобрался на паром. Тем более, что одну ногу схватила судорога. Шум поднялся страшный: "Акт составить! В милицию сдать за хулиганство. Где родители, куда смотрят?" Пришлось папе вступиться за меня, рассказать, что плаваю я хорошо. И то насилу отпустили.