— Ничего речке от одной лодки не сделается, — стоял на своем курянин. — Зря что ли пишут о голубых дорогах? Придет время, тут десятки моторок будут носиться. Еще и катер появится.

Беда объединила лагерь. Срочно было созвано вече, которое и постановило: с сего числа считать курянина персоной нон грата. В переводе с дипломатического языка на житейский это означало, что его объявляют нежелательной личностью. И уж совсем популярно ему сообщили, что если завтра же он не сгинет с глаз вместе со своей адской тарахтелкой, последуют оргвыводы.

Не знаю, смекнул ли курянин, что при таком всеобщем возбуждении умов ему запросто могут подстроить какую-нибудь неприятность с лодкой, или усовестился наконец, но на утро он действительно исчез, а мы все облегченно вздохнули.

— На реке Снов снова воцарилась сонная тишина, — скаламбурила по этому поводу мама.

А папа, смеясь, добавил, обнимая маму за плечи:

— Кричали женщины "ура!" и в воздух чепчики бросали: возмутитель спокойствия изгнан.

Теперь вечерами в нашем лагере опять стали слышны смех и удары по мячу. Подобралась компания ребят и девчонок, наших одногодков. Мы натянули между сосенками сетку, очертили площадку, разделились на две команды и открыли спортивный сезон. Раньше я как-то не увлекался волейболом, предпочитая бадминтон. Меньше затрачиваешь энергии. Но Наташка кого хочешь утянет за собой. Вполне понятно, что капитаном одной команды мы выбрали ее, другой — долговязого Аркадия из Пскова. Я, разумеется, вошел в команду Наташки, И не только потому, что сдружился с нею. Наш капитан один стоил всей команды. Лучше Наташки не владел мячом никто. Она отбивала его у самой земли, в любом углу площадки, из самого немыслимого положения, даже падая. Судил матч обычно папа, строгий и объективный. Но и судья не мог иногда удержаться от "браво!", когда Наташка в каком-нибудь особо виртуозном прыжке отбивала, казалось бы, безнадежный мяч, спасая свою команду от поражения, или точнехонько посылала мяч в незащищенный пятачок на территории противника. Аркадий, надо отдать ему должное, тоже был не промах, так что борьба у нас шла нешуточная.

Но и бадминтону я не изменил. Иногда нам с Наташкой удавалось сделать до сотни ударов, прежде чем хвостатый беленький воланчик падал на землю. Раньше это у меня не получалось. Наверное, подзадоривало соперничество с Наташкой. Уступить девчонке? Ни за что на свете! Бывало, я чуть не падал в изнеможении, но виду не подавал. "Тук, тук, тук!" — стучала моя ракетка. А Наташка, коварно улыбаясь, еще и успевала перевернуться на одной ножке вокруг своей оси, пока воланчик две-три секунды летел к ней. Что за девчонка! Вот уж поистине — Черная Молния.

Реванш я брал только по вечерам, когда мы усаживались возле дотлевающего костерка и я пускался в рассказы о самом интересном, что вычитал в книгах или узнал от папы. Тогда Наташка сидела смирно и внимательно слушала меня.

А я, поощренный ее вниманием, разливался соловьем:

— За семьдесят лет жизни человека его сердце перекачивает крови больше четырех тысяч железнодорожных цистерн. Можешь ты себе это представить?

Или:

— Как-то Дарвин решил проверить на себе действие безусловных рефлексов: прижался лицом к стеклу, за которым лежала ядовитая змея, с твердым намерением ни за что не двигаться с места. Но не тут-то было! Едва змея бросилась к стеклу, чтоб попытаться ужалить, он невольно отскочил назад. Рефлекс сработал безотказно, подавил все его намерения.

Наташка только всплескивала руками от удивления. Она наконец усвоила, что я никогда не привираю в своих рассказах, не пытаюсь одурачить ее, говорю только то, что действительно узнал сам.

Красные угли постепенно подергивались седым пеплом. Птицы затихали в лесу. Наш лагерь засыпал. А Наташка просила меня:

— Расскажи еще что-нибудь, Алик!

И я снова начинал:

— Один французский спортсмен-ныряльщик поставил мировой рекорд: нырнул без акваланга и маски на сто метров, пробыл под водой больше трех минут.

Где-то я читал однажды о странностях человека. Если, к примеру, сидя в тепле, в удобном кресле, он клеит бумажные цветы на продажу, это для него работа, труд. А вот если тащит на горбу двухпудовый рюкзак под палящим солнцем или, наоборот, в жуткий мороз поднимается с ним, рискуя жизнью, по крутой скале, это, видите ли, уже вовсе не труд, а сплошное развлечение, хобби. Потому что — по собственному хотенью.

Мысль вроде бы странная, а разобраться — очень даже правильная.

Кажется, чего легче пропылесосить ковер. Всего-то и труда — повозить по нему щеткой пылесоса. А для меня это самая настоящая пытка. Как скажет мама: "Завтра, сынок, будем с тобой ковры чистить", так у меня сразу настроение падает. Зато с дедушкиной машиной я готов возиться целыми днями. Сам вымокну, измажусь, а уж отмою ее до блеска. Даже под крыльями, под бензобаком. Пальцы посбиваю, но каждую гаечку затяну на совесть. Потому что мне это не труд, а удовольствие.

Пользуясь хорошей погодой, дедушка решил заранее подготовиться к последнему большому перегону до Москвы. Конечно же, я немедленно взялся помогать ему во всем.

Под машину без смотровой канавы или гидроподьемника ему не забраться. Но какие могут быть гидроподъемники на берегу реки Снов? И я охотно нырнул под днище. Для меня это пара пустяков. Я ложусь на живот и со шприцом в руках добираюсь куда угодно.

Говорливым дедушку никак не назовешь. Он предпочитает слушать. Особенно когда сидит за рулем. Тут он весь превращается в зрение и слух. Но для меня он делает исключение. Может быть, потому, что твердо решил подарить мне "Мышку", когда я вырасту. А пока суд да дело, при каждом удобном случае обучает меня разным автомобильным премудростям.

О том, что в будущем мне суждено принять эстафету от дедушки, я узнал уже давно. А выяснилось это, когда я, шутя, предложил однажды дедушке:

— Хорошо бы продать нашу "Волгу" и купить новые "Жигули". Мощный мотор, новая резина, никакой тебе шприцовки: к тому же — скорость, тормоза…

Дедушка отнесся к моим словам очень серьезно, как-то странно поглядел на меня.

— Та-ак… Значит, продать? И у тебя хватит духу отдать нашу "Мышку" в чужие равнодушные руки? После того, как она столько лет верой и правдой служила всей нашей семье, успела состариться, потеряла прежнюю силу? Ну, не думал я, Алик, что у тебя такое холодное черствое сердце! А если новый хозяин начнет сажать в нее по пять-шесть человек, гонять на предельной скорости? Если у него даже гаража нет и окажется наша "Мышка" бездомной, без своего теплого жилья, будет стоять ночами под дождем, под снегом, грязная, неухоженная? Так ты готов отплатить ей за все доброе? Вероломством, предательством? Нет уж, внучек, никогда я не продам нашу "Мышку"!

Я смутился, но все еще стоял на своем.

— Как это не продашь? Не будешь же ты до ста лет ездить на ней? Рано или поздно, а придется расставаться с "Мышкой".

— Мне — да. Но из семьи она не уйдет. Подрастешь, подарю ее тебе. А до тех пор, пока хватит сил, сам буду за ней ухаживать. И ездить.

Мне бы надо было тут же поблагодарить дедушку за намерение сделать такой поистине царский подарок и не болтать, что попало. А я вместо того ляпнул, не подумав, что кровно обижаю этим дедушку:

— А если я все-таки захочу потом променять "Мышку" на новенькие "Жигули"?

Дедушка надолго замолчал, а потом тихо ответил:

— Тогда я лучше сам спишу ее в ГАИ, разберу на части. Распродам: кому — крылья, кому — двигатель, кому — задний мост. Детали — это уже не живая машина…

Впоследствии я много думал над этим разговором и, кажется, понял дедушку. За долгие годы он привязался к "Мышке" всей душой. Повезло ей, что с первого дня она попала в его умелые и любящие руки! Недаром бабушка иногда не на шутку сердится, что дедушка столько времени отдает машине.