Простите, родная моя, за невеселый тон моего письма… Хочется поделить свою скорбь с друзьями, хотя и не жду, чтобы у меня сбылось по присловию: «скорбь, разделенная с другом, станет вдвое легче». С личными скорбями так бывает. Моя теперешняя скорбь иного порядка. Что предвещает нам, что предвещает родине, что предвещает Святой Церкви забвение и игнорирование древних священных традиций даже в Лавре Сергиевой, о которой кто–то сказал: «Если Москва — сердце России, то Лавра Сергиева — жизненный нерв этого сердца»[463]. Господи, Господи! Призри с небесе и виждь…[464]

О себе мало что могу сказать. Не хуже — но и не лучше… Слава Богу и за это!.. Только скорблю, что совсем энергии нет, — все больше и больше разлениваюсь. Многое хотелось бы сделать, и почти ничего не делается. А дней–то в запасе немного… Но буди воля Господня!

Не забывайте и Вы в молитвах Ваших молящегося о Вас.

Призываю Божие благословение на Ваше семейство. Спасайтесь о Господе.

С любовию богомолец Ваш е[пископ] А[фанасий]

27/Х-56

Милость Божия буди с Вами, родная моя Ольга Александровна!

Хорошо и должно всегда памятовать о своих грехах. «Грех мой предо мною есть выну»[465]. Но отнюдь не следует допускать, чтобы это памятование о грехах переходило в уныние, в духовное расслабление. Надо всегда и во всем держаться золотой средины. Грешнику, всегда памятуя о грехах, — надо вместе с тем никогда ни на минуту не забывать о Божием милосердии.

Одна девушка, единственная дочь старушки матери, вдовы, — загуляла и бросила свою мать. Про–шло немало времени. Дочь одумалась, раскаялась, бросила своих недобрых друзей и идет к матери. Но как показаться ей, как примет оскорбленная мать? Чтобы и соседи не увидели, идет она к родному домику темной ночью. Берется за скобку — боится стучать. Но дверь легко отворяется, — она не заперта. Робко входит в сени. Берется за вторую скобку… и эта дверь не заперта. Входит… Мать стоит на коленях пред иконами и произносит ее имя. Дочь бросается к матери… Крепкие объятия… слезы… поцелуи… и ни одного слова упрека… «А почему же, матушка, у тебя и ночью не заперты двери?..» — «Я верила, что ты придешь ко мне, ждала и не запиралась…»

Так и у Господа двери милосердия всегда отверсты. И стоит нам хотя бы слегка толкнуть их, они сами отверзутся. А такой толчок — это наша смиренная молитва: «Твой есмь аз, спаси мя»…

Простите, что редко и мало пишу Вам.

Карабановский доктор, вероятно, проверил Ваше здоровье и дал Вам нужные рецепты. У меня он обещал быть еще раз, вероятно, будет и у Вас.

Меня он смотрел, дал рецепт, но здесь нет того «старого» снадобья, которое он прописал. Посылаю его рецепт к Вам во Владимир.

Очень, очень хотел бы, чтобы по крайней мере хотя бы близкий к покойному Филатову человек посмотрел глаза Елены Владимировны.

Обо мне расскажут Вам видевшие меня. Потрудитесь при случае передать от меня привет и благословение о. Андрею и его матушке[466], Ниночке с Верочкой, Пазухиным[467] и другим, кто помнит меня. Призываю на Вас Божие благословение. Спасайтесь о Господе.

С любовию богомолец Ваш е[пископ] А[фанасий] 16/XI-56 г.

P. S. На карабановского доктора я весьма в претензии. Запретил есть белый хлеб, картофель, и даже рисовую кашу, и даже рыбную уху…

Потрудитесь, пожалуйста, передать мои привет и благословение матери Фаине, Шуре, Варе, Елисавете Ивановне и всем знакомым. Да хранит Вас Господь и да утешит в Вашей скорби. Уповайте на милость Божию к усопшему.

Да хранит Вас Господь. Призываю на Вас Божие благословение. Спасайтесь о Господе.

С любовию богомолец Ваш е[пископ] А[фанасий]

Прилагаемую записочку потрудитесь, пожалуйста, передать Тане и домашним. Жду статьи о службе Всем русским святым.

Милость Божия буди с Вами, родная моя Людмила Ивановна!

Очень и очень прошу Вас простить меня за неисправность в ответах на Ваши дорогие для меня письма. И то письмо, где о «Свете Незримом»[468] Вы писали, и следующее я получил. Но немощи мои и отчасти… леность делают меня неоплатным должником многих моих друзей и корреспондентов.

О «Свете Незримом» я ничего не написал Вам потому, что я как–то плохо помню его. Помню только, что тогда вообще очень хорошее было впечатление.

О старце Силуане я, к стыду моему, еще не прочитал всего, не прочитал полностью даже и жизнеописание его. В Москве его очень хвалят и зачитываются им. И то, что я прочитал, мне весьма нравится.

Много замечательных мыслей. Но тон автора первой части меня не всегда удовлетворяет. Уж очень автор подчеркивает свои недостатки, свое неумение писать. Но, в общем, слава Богу, что такими вещами теперь назидаются и увлекаются.

Я часто думал: неверие современной молодежи основывается на обмане, которым их окружают. Их пичкают одной антирелигиозной литературой, а религиозную умышленно скрывают. И думалось мне: искренний, благородный, думающий юноша, — пока холодный, но не теплохладный (от таких толку мало, хотя они и числятся среди верующих), — такой искренний, но обманутый, — если случайно встретится с религиозными апологетическими книгами, он поймет обман, которым его окружали, и может стать из Савла гонителя ревностнейшим Павлом, не боясь гонений[469].

В лагерях мне приходилось встречаться с людьми, которые прошли всю школу безбожия, начиная с детского дома, пионерства и т. д., и, как сугубо проверенные, были посланы даже на дипломатическую работу за границу, там о религии прочитали то, что здесь от них скрывалось, и действительно уподобились Павлу даже до уз, темниц и горьких работ.

Недавно мне рассказали бывший чуть ли не в текущем году случай. Молодому человеку, лучшему ученику школы, комсомольцу, предложили написать антирелигиозный доклад. «Мне нужна литература»… Ею снабдили его в достаточном количестве. Ознакомившись с нею, он говорит руководителям: «Мне этого мало. Здесь только одна сторона освещается. Чтобы критика была основательна, мне надо знать, что говорят те, кого я буду критиковать». «Что же Вам дать? Мы не знаем». — «Да вот, говорят, у христиан есть какая–то Библия». Достали ему Библию. Юноша зачитался ею. Его спрашивают, скоро ли будет готов доклад. «Я не могу писать на эту тему. Я выхожу из комсомола». — Великий скандал для школы, для матери — секретаря чуть ли не областного комитета партии…

Это тоже Павел. И таких Павлов, я уверен, будет немало. Сие буди, буди…

О себе что сказать Вам? Сейчас сижу и пишу, как будто я совсем здоровый и даже молодой. Никаких болей. Но всякое движение, всякое напряжение утомляет чрезвычайно.

Утром надо встать с постели и одеваться — я уже утомился. Одеться, чтобы выйти на улицу, — тоже утомился. Особенно утомляет ходьба — собственно не столько усталость появляется, сколько стеснение в груди… Поэтому много времени провожу, упокоиваясь на ложе своем. От этого долги по части писем, от этого медленно двигается то, что хотелось бы сделать…

Но в общем — слава Богу за все.

За жизнь не цепляюсь. Только хотелось бы закончить кое–что начатое или задуманное.

Посылаю Вам мою статью «О поминовении». Если у Вас хватит сил прослушать ее, очень желал бы знать Ваше мнение о ней.