В углу, около вбитого в землю колышка, державшего край палатки, на примятой пожелтевшей траве лежала та самая маленькая полевая мышь, которую он видел вчера. Та мышь, черные бусинки глаз которой вчера жалобно и беспомощно смотрели на него перед тем, как окончательно закрыться и подернуться мутной пленкой. Мышь, погибшая под влиянием смертоносного удушающего запаха фиолетовой плесени. И все же это было уже не то маленькое тельце, вид которого заставил Клайда задуматься. От него оставалась только половина! Одна задняя половина с длинным хвостом и вытянутыми лапками, обращенная к полотнищу палатки. Второй половины с передними лапками и головой не было. Она исчезла. Она словно растворилась. И это впечатление усиливалось еще и потому, что на оставшейся половине тела мыши не было видно никаких следов крови. На туловище мыши образовалось что-то вроде сосульки, центральной частью которой был чистый белый ее хребет. А дальше, постепенно утолщаясь, шли мышцы, также без крови, и наконец — гладкий покров буро-серой шерсти. Это было странно, было необъяснимо, но было именно так.

— Что ты там еще нашел? — услышал Клайд голос Фреда, который присел рядом с ним. — Мышь, что ли? Прямо невероятно интересно, — иронически процедил он.

— Присмотрись получше, — коротко отозвался Клайд.

— Ну и что же? Какая-то зверушка отгрызла половинку мыши, только и всего. Надеюсь, тебе хватит и оставшейся половины для того, чтобы успокоиться? Нет дохлых муравьев, зато хоть полмыши осталось!..

— Нет, ее никто не отгрызал, — сдержанно отозвался Клайд. — Ты сам видишь, крови нет. И потом, зачем было бы отгрызать половину этого маленького тельца? Любой зверь схватил бы всю мышь… — Он все еще всматривался в крохотные останки животного, стараясь найти объяснение загадки. Этого объяснения не было. Клайд нахмурился. Острая и горькая мысль прорезала его сознание: если бы тут был Коротышка!.. Если бы…

Фред Стапльтон выпрямился.

— Ладно, можешь раздумывать о мышах и муравьях сколько тебе будет угодно, — проговорил он небрежно. — Мне это неинтересно. Знаешь, меня никогда не занимали глупые головоломки, не имеющие никакого практического значения. Считай, если хочешь, что это сама плесень пожрала и дохлых муравьев и мышь. Вот взяла и сожрала. Ведь она космическая, таинственная, ну и валя все на нее. А мне эта штука безразлична.

И по его голосу Клайд понял, что Фреду и в самом деле глубоко безразличны и неинтересны всякие объяснения того, что серьезно занимало его самого, не говоря уже о Джеймсе Марчи. «Дохлые муравьи», «полмыши»… Этот презрительный тон по отношению ко всему, что, по его мнению, не представляло практического, делового интереса… Таким был Фред Стапльтон. Он знал это, конечно, давно, но никогда раньше Клайд не ощущал, что рассуждения Фреда могут раздражать его. Почему же он почувствовал это сейчас? Почему он сейчас заметил в себе почти злость к его поразительному равнодушию? «Бесчувственная скотина, — с досадой подумал Клайд. — Ведь ты мог бы хоть из уважения к памяти Джеймса Марчи не проявлять полного безразличия к тому, что его так жадно интересовало, не говорить издевательски о том, что связано с Коротышкой, пусть это будет даже космическая фиолетовая плесень-ведь он погиб из-за нее… Я понимаю, погиб необдуманно, по непростительной неосторожности, потому что он всегда был такой шальной в этих делах, одержимый. Ладно, но ты ведь тоже знаешь это и не должен был бы так по-свински вести себя!»

Но Клайд сдержался и не сказал ничего.

А Фред взял циновку с пола и, направляясь к выходу из палатки, примирительно сказал:

— Давай, брат, кончать всякие детективные расследования. Они ни к чему. От них только голова болит, и больше ничего. Никакого толку. И никакого смысла, я тебе говорю!

На следующий день утром они похоронили Джеймса Марчи…

Погода портилась еще накануне. Серое тяжелое облако, пришедшее с гор, весь день неподвижно висело над лесом, словно не решаясь двинуться дальше, и к вечеру казалось, что оттуда, из-за леса, неотвратимо ползут длинные сумеречные тени. Слабые дуновения едва заметною ветерка, приносившие на поляну свежее и ароматное дыхание леса, сменились настойчивыми встревоженными порывами, от которых пригибалась высокая трава, прилегали к земле ветви кустов и полотнища палаток вздувались и напряженно дрожали, как готовые сорваться и улететь вдаль паруса.

Серое облако над лесом будто набухало, его отекшие края свисали вниз, как будто хотели пролиться безудержным крупным дождем. И все же облако еще не двигалось к поляне, продолжало нависать над лесом, над высокими деревьями, которые беспокойно шумели и размахивали отяжелевшими ветвями. Они ждали дождя, лесные великаны, они настойчиво требовали его от распростершейся над ними темной тучи, наполненной влагой. Но дождя не было, и только усиливавшийся порывистый ветер метался между вершинами смятенных деревьев и провисавшими над ними тяжелыми краями клубящейся тучи, как неспокойно рыскающий по тесному подземелью зверь.

Так пришел тревожный, напряженный вечер, который не приносил ни облегчения, ни успокоения, и такою же была бесконечно долгая ночь в палатке, когда Мэджи не могла сомкнуть глаз из-за глухих ударов ветра о полотнища, туго притннутые к земле. Она не могла ни о чем думать; ей казалось, что эти удары, следовавшие один за другим, как канонада, сорвут и палатку и ее вместе с постелью и унесут в мрак и холод нескончаемой ночи, бросят, как щепку, в сумасшедший водоворот, затеянный осатаневшим ветром. Если бы Джеймс был жив, она бросилась бы к нему, чтобы он успокоил ее какими-то хорошими, ласковыми словами, которыми он неуклюже утешал ее, когда Мэджи плакала в тот вечер… Если бы он был жив!

Но Джеймса не было. А ветер, пронизывающий и сырой, все усиливавшийся, уже не ветер, должно быть, а ураган, зло и настойчиво бился в полотнища и той палатки, где лежало тело Джеймса. Если мне так холодно, твердила Мэджи, безуспешно кутаясь в одеяло, то как же холодно должно быть ему, одному и мертвому, оставленному в пустой и неуютной палатке, где перед тем была его плесень! И как странно, непонятно и горько, что человек, пока он жив, окружен заботой других людей. А когда человек делается мертвым, то все это как рукой отрезает, разве не горько и не страшно? Люди уже не интересуются им, может быть, только близкие и родные, да и то очень ненадолго, пока человека не похоронят, а потом они возвращаются к своим делам и обычным заботам…

Мэджи устало заснула, словно запутавшись в своих сложных рассуждениях. Ей показалось, что она вовсе и не спала, а лишь на минутку прикрыла глаза, и тотчас же ее опять заставил их открыть новый порыв ветра, от которого содрогнулась палатка.

Утренний свет пробивался сквозь отверстия и щели полотнищ, — не те яркие и острые лучики солнца, которые щекотали лицо и будили ее вчера, наполняя беспричинной радостью сердце, а серая бесформенная мгла, возникающая обычно перед рассветом, на тон неуловимой грани, которая отделяет уходящую уже ночь и не начавшийся еще день. Так подумала и Мэджи. Но, подняв голову и выглянув в пластмассовое окошечко в стене палатки, она убедилась, что это не рассвет, а хмурое утро под затянутым дождевыми облаками серым и безрадостным небом. И ветер все так же бился о палатку, метался между тучами и обеспокоенной землей, терзал ее яростными порывами, прижимал к ней покорную, безвольную траву, гнал по ней серые матовые полосы, уходившие к горизонту, как волны.

В окошечке Мэджи увидела и палатку Джеймса Марчи, стоявшую метрах в десяти от своей. Ее полог был открыт, в нем виднелось что-то белое и неподвижное, и Мэджи вздрогнула: нет, это был не дурной сон, затянувшийся на сутки! Джеймса и вправду нет!

И слезы вновь хлынули из ее глаз.

Она плохо сознавала и еще хуже помнила, как в ее палатке открылся полог, как Клайд сумрачно окликнул ее, сказав, что они уже выкопали могилу и будут сейчас хоронить Джеймса.