– Эй, парень, перестань себя винить. Ты просто делал свою работу. Откуда ты мог знать?

Айриш невидящими глазами уставился на янтарное содержимое стакана.

– Тебе приходилось когда-нибудь опознавать тело, Вэн? – Ответ ему был не нужен. – Они лежали в ряд, как… – Он судорожно вздохнул. – Черт, даже не знаю. Никогда не был на войне, но, наверное, это похоже. Она была в застегнутом на молнию пластиковом мешке. У нее не осталось ни волосика на голове, – продолжал он над­ломленным голосом. – Все выгорело. А кожа… О, Госпо­ди. – Он прикрыл глаза толстыми пальцами. По ним потекли слезы. – Это из-за меня она оказалась в этом самолете.

– Ну-ну, парень. – Этим у Вэна исчерпывался запас сочувственных слов. Он подлил Айришу виски, раскурил еще одну сигарету и молча протянул ее другу. Сам он пе­решел на марихуану.

Айриш затянулся.

– Слава Богу, ее мать не дожила до этого дня. Если бы не медальон, который она зажала в руке, опознать тело вообще было бы невозможно. – При воспоминании о том, во что превратил пожар тело Эйвери, внутри у него все перевернулось. – Вот уж никогда не думал, что при­дется такое говорить, но я действительно рад, что Розма­ри Дэниелз нет в живых. Мать не должна видеть своего ребенка в таком состоянии.

Несколько минут Айриш молча потягивал виски, а по­том снова поднял на друга глаза, полные слез.

– Я ведь любил Розмари. Мать Эйвери. Черт, я ничего не мог с этим поделать. Отец Эйвери, Клифф, почти все время был в разъездах, в самых Богом забытых местах. Уезжая, он всякий раз просил меня присмотреть за ними. Я был готов убить его за это, хоть он и был моим лучшим другом. – Он отхлебнул. – Не сомневаюсь, что Розмари догадывалась, но мы никогда не говорили с ней об этом. Она любила Клиффа. И я это знал.

С семнадцати лет Айриш заменил Эйвери отца. Клифф Дэниелз, известный фоторепортер, погиб в бою за ма­ленькую деревушку с непроизносимым названием где-то в Центральной Африке. Розмари покончила с собой спустя всего несколько недель после смерти мужа, оставив Эйве­ри одну, с единственным человеком, на которого она мог­ла твердо рассчитывать, поскольку он был старинным другом семьи, – Айришем Маккейбом.

– Я был для Эйвери отцом не меньше, чем Клифф. А может, даже и больше. Когда она осталась сиротой, она прибежала ко мне. И именно ко мне она прибежала в прошлом году, когда случился этот прокол в Вашингтоне.

– Да, тогда она, может, и сплоховала, но все же репортер из нее был хоть куда, – отозвался Вэн сквозь ед­кий сладковатый дым.

– В том-то вся и драма, что она умерла, так и не сняв грех с души. – Он сделал еще глоток. – Понимаешь, Эй­вери больше всего боялась неудач. Малейший промах становился для нее трагедией. Когда она была девчонкой, она мало видела Клиффа и потом все время как бы стара­лась заслужить его одобрение, быть достойной его памя­ти. Мы никогда об этом не говорили, – продолжал он угрюмо, – но я это знаю. Вот почему тот прокол она переживала очень тяжело. Она все стремилась исправить ошибку, вернуть себе доверие, а значит, и чувство собст­венного достоинства. Жизнь не дала ей на это времени. Черт возьми, ведь она ушла с ощущением провала.

Горе старика тронуло потаенную струну в сердце Вэна. Он решил хоть как-то утешить Айриша.

– Насчет того – ну, твоих отношений с ее матерью… Она ведь о них знала.

Айриш повернул к нему красные, заплаканные глаза.

– А ты откуда знаешь?

– Однажды она мне сказала, – ответил Вэн. – Я про­сто спросил, как давно вы с ней знакомы. Она сказала, что, сколько себя помнит, ты всегда был рядом с ее семьей. И высказала предположение, что втайне ты любил ее мать.

– И как она на это реагировала? – с волнением спро­сил Айриш. – То есть, я хочу сказать, ее это не раздража­ло?

Вэн мотнул головой.

Айриш достал из нагрудного кармана поникшую розу и потрогал нежные лепестки.

– Вот и хорошо. Я рад. Я любил их обеих. – Тяжелые плечи его задрожали. Он крепко зажал цветок в кулак. – О Господи, – простонал он, – мне так будет ее не хва­тать.

Уронив голову на стол, он горько разрыдался, а Вэн продолжал сидеть напротив, на свой лад переживая об­рушившееся на них горе.

Эйвери пришла в себя. Теперь она точно знала, кто она.

Собственно, она этого и не забывала. На нее только нашло временное помутнение из-за лекарств в сочетании с контузией.

Вчера – по крайней мере, ей казалось, что все это бы­ло вчера, поскольку все недавно приходившие желали ей доброго утра, – она была немного сбита с толку, что, впрочем, вполне объяснимо. Очнуться после нескольких дней коматозного состоятся и обнаружить, что ты не можешь ни двигаться, ни говорить, ни видеть за весьма ограниченными пределами, – такое хоть кого приведет в замешательство. Она редко болела, и обычно ничем серь­езным, поэтому нынешнее состояние было для нее на­стоящим шоком.

Палата интенсивной терапии, с ее постоянно включен­ным светом и вечной суетой, уже сама по себе может вне­сти сумятицу в мысли. Но что действительно озадачило Эйвери, так это то, что все, как один, называли ее чужим именем. Как могло случиться, что ее приняли за женщину по имени Кэрол Ратледж? Даже мистер Ратледж как будто не сомневался в том, что разговаривает со своей женой.

Ей надо каким-то образом объяснить, что произошла ошибка. Но она не знала, как это сделать, и это ее пугало.

У нее в сумочке лежали водительские права, журнали­стское удостоверение и другие документы на ее имя. Но они, вероятно, были уничтожены огнем, подумала она.

При воспоминании о взрыве ее по-прежнему охватывал панический ужас, поэтому она сознательно старалась не думать о происшедшем, по крайней мере отложить это до тех пор, пока она не окрепнет, а недоразумение не прояс­нится.

Где Айриш? Почему он не пришел ей на помощь?

Ответ на этот вопрос поразил ее своей очевидностью. Все тело ее как будто пронзило током. Это казалось неве­роятным и нелепым, но все было совершенно ясно. Если ее приняли за миссис Ратледж и миссис Ратледж считалась оставшейся в живых, следовательно, она, Эйвери Дэниелз, числится среди погибших.

Она представила себе, какую муку должен испытывать сейчас Айриш. Ее «гибель» будет для него тяжелым уда­ром. Но пока что она не в силах облегчить его страданий. Нет! Пока она жива, она не должна сдаваться! Надо ду­мать. Надо сосредоточиться.

– Доброе утро.

Она сразу узнала этот голос. Наверное, опухоль в гла­зу стала понемногу спадать, потому что она видела его более ясно. Черты его лица теперь предстали ей совер­шенно отчетливо.

Густые, красиво очерченные брови почти смыкаются на переносице. Нос прямой, крупный. Волевая челюсть и упрямый, раздвоенный подбородок, но в нем не чувству­ется агрессивности. Рот твердый, широкий, губы тонкие, причем нижняя чуть полнее верхней.

Он улыбался, но глаза оставались серьезными, отмети­ла она про себя. Улыбка казалась какой-то заученной. Она шла не от души. Почему? – подумала Эйвери.

– Мне сказали, ты спала спокойно. Никаких призна­ков инфекции в легких нет. Это здорово.

Она знала это лицо и этот голос. Знала раньше, до вчерашнего дня. Но пока она не могла припомнить, отку­да этот мужчина ей знаком.

– Мама ненадолго оставила Мэнди, чтобы повидать тебя, – обернувшись, он сделал кому-то знак подойти ближе. – Мама, встань здесь, а то она тебя не увидит.

В поле зрения Эйвери возникла очень привлекательная женщина средних лет. У нее были мягкие темные волосы, с красивой серебристой прядью над гладким лбом.

– Здравствуй, Кэрол. Мы все очень рады, что у тебя дела идут на поправку. Тейт говорит, доктора тобой до­вольны.

Тейт Ратледж! Ну, конечно.

– Расскажи ей о Мэнди, мама.

Незнакомая женщина стала рассказывать ей о незна­комом ребенке.

– Сегодня Мэнди хорошо позавтракала. Вчера ей да­ли успокоительное, и она очень хорошо поспала. Ей дос­тавляет неудобство гипс на руке, но я думаю, это в поряд­ке вещей. Она любимица всего детского отделения, все сестры ходят вокруг нее на задних лапках. – На глаза у нее навернулись слезы, и она смахнула их салфеткой. – Как подумаешь, что…