Тут его взгляд упал на монашка, все еще лежавшего в беспамятстве, и пикардиец нахмурился.

— Двоих мне не унести…

— Оставьте мертвого. Его найдут и похоронят, как полагается, — тихо сказала служанка.

— Если его найдут здесь, поднимется переполох, — возразил Ренье.

Он нашел палку, разрыл большую мусорную кучу и закопал в ней труп.

Но при этом вид у него был мрачный.

Монашек начал приходить в себя. Ренье связал его обрывками рясы, еще одним обрывком заткнул ему рот и в довершении надвинул капюшон на глаза пленнику. Потом велел Сессе идти вперед, а сам взвалил монашка на спину.

Они дошли до перекрестка с фонтаном, и пикардиец остановился.

— Вот что, — сказал он, — дальше я пойду один. Дело сделано. Скоро сам главный дьявол явится за своим подручным: надо будет встретить его lege artis, как положено. А ты не показывайся ему на глаза, не надо. Ступай домой. Господь вознаградит тебя за доброту, милая.

— Могу ли я еще что-то сделать для вас и господина Андреаса? — спросила девушка.

— Бог с тобой! И без того сделано достаточно. А теперь забудь обо всем, что видела.

С этими словами он развернулся и скрылся в темном переулке вместе со своей ношей.

По истечении положенного срока судьи вновь собрались в тюремной башне, где согласно приговору maleficius должен быть подвергнут пытке.

К девяти часам утра школяра привели в застенок и спросили, не желает ли он облегчить душу признанием. В ответ он произнес лишь: «Tres animas»[30] — и более ничего; и поскольку никто не мог объяснить этих слов, было решено, что его устами говорил дьявол.

По приказу судьи палач заставил осужденного выпить стакан воды с солью, но Андреас все изверг обратно. После этого его подвергли пытке тисками для пальцев, однако он продолжал твердить: «Tres animas», пока не потерял сознание от боли. Лекарь привел его в чувство и осмотрел: три пальца на левой руке оказались раздроблены, остальные целы.

— Крепкие кости у молодчика, — сказал палач, и лекарь с ним согласился.

Судьи обратились к молчавшему доселе Иманту с вопросом, следует ли продолжить пытку. Но дознаватель как будто и не услышал их: едва глянув на осужденного, он устремил глаза на кусок пергамента, который держал в руке, то сминая, то вновь расправляя. Вид у него был рассеянный и угрюмый. Таким он оставался со вчерашнего дня: словно холод тюрьмы проник в него, и мрак застенков окутал его невидимым ореолом. Люди, и без того обходившие дознавателя стороной, теперь старались даже не смотреть в его сторону — одним видом своим он вызывал в них трепет.

Судьи тщетно ждали от Иманта ответа, но едва был отдан новый приказ палачу, как дознаватель поднял голову, и его взгляд пригвоздил последнего к месту.

— Я вижу, страдания не сломили его упорства, — произнес он, — и это повергает меня в глубокую печаль. Скажи, юноша, неужели союз с дьяволом столь дорог твоему сердцу, и ты предпочтешь, чтобы твое тело было растерзано на куски, нежели отречешься от него?

Андреас покачал головой. Его губы, искусанные от боли, скривились, и он повторил:

— Tres animas.

Дознаватель некоторое время отстраненно рассматривал школяра, будто думая о чем-то другом, затем велел дать заключенному воды. После этого Андреаса увели обратно в камеру, а Имант сказал:

— Имея дело с колдунами, для выявления истины приходится прилагать гораздо больше усердия, чем при изгнании бесов из одержимого. Тем, кто предан ему устами и сердцем, дьявол дает силы для защиты: если он накрепко овладел душой этого несчастного, то, терзая тело, мы лишь понапрасну тратим время. Не все болезни лечатся одним и тем же лекарством, а умный судья, как врач, должен принимать во внимание различные признаки, по которым определяется нечестивец, и изменять форму допроса в соответствии с личным опытом и личным разумением.

И он добавил, что в отношении Андреаса умеренная пытка не дала нужного действия, а в подобном случае канонисты советуют отложить допрос на день или два.

На вопрос, для чего нужна такая отсрочка, он ответил:

— За это время либо черт сам откажется помогать еретику, либо Бог прикажет ему оставить его.

После этого дознаватель покинул тюрьму и направился к священнику, известному сочувствием к осужденным. Ему Имант сказал, что, проникнувшись состраданием и радея о спасении заблудших душ, он решил просить помощи у набожных людей, дабы те силой благочестивого слова привели maleficas к покаянию. Священник ответил, что будет рад помочь в благом деле, но про себя удивился этой внезапной милости.

Дознаватель сказал:

— Известны случаи, когда преступников приводили на место, где свершилось злодеяние, и раскаяние настолько овладевало ими, что они теряли волю к запирательству. Как мне видится, несчастный юноша имел достаточно почтения к покойному дяде. Если смерть последнего на его совести, чувство вины проявится с большей силой там, где это произошло. А, признавшись в одном, признаются и в другом.

— Я слышал, что так бывает, — кивнул священник.

— Отче, — произнес Имант, — вы бы сотворили доброе дело, если бы согласились вместе со мной сопроводить Андреаса Хеверле в дом Звартов. Лучше всего сделать это сегодня во время вечернего богослужения. Ибо завтра несчастному юноше вновь предстоит допрос под пыткой…

— Благослови, господь! Будь по-вашему. Я помогу, — ответил священник.

Тем же вечером школяра в одной рубашке вывели из тюрьмы, и два стражника потащили его к Черному дому. Руки Андреаса были связаны, на шею надет венок из освященной вербы, педель нес перед ним зажженную свечу. За ними шли комендант со священником и писарем; процессию замыкал дознаватель Имант.

Прослышав об этом, на улице Суконщиков собрался народ. При виде Андреаса толпа расступилась, и люди осеняли себя знаком креста.

У Черного дома их встретил ландскнехт, поставленный для охраны, но и без него никто не решался подойти к дому ближе, чем на десять шагов. Он отпер дверь; комендант со стражниками остались на улице, дознаватель и священник вошли внутрь, а за ними спиной вперед втолкнули осужденного.

С трудом удержавшись на ногах, Андреас оперся о стену. Темнота и безмолвие дома оглушили его, напомнив тюрьму; даже свет, падавший с улицы, будто желал поскорее рассеяться, лишь бы не тревожить призраков этого места. Школяр оглянулся, и сердце его болезненно сжалось: лишившись хозяев, дом стал похож на склеп.

— Benedictio Domini sit nobiscum[31], — пробормотал священник. Его лицо побелело, как снег.

Имант сказал:

— Ждите здесь, — и, взяв свечу, пошел вверх по лестнице.

Ступени издали жалобный скрип, и вместе с ними дом как будто ожил. Но это был последнее судорожное движение умирающего. Стоило дознавателю скрыться на хозяйской половине, как снова воцарилась тишина, не нарушаемая ни единым звуком. Люди, стоявшие внизу, словно превратились в статуи.

Перед спальней Зварта дознаватель замедлил шаг, потом решительно отворил дверь и вошел. В лицо ему ударил тяжелый дух гнилого болота. Иной человек, наверное, лишился бы чувств, но Имант не повел и бровью; рука с длинными желтыми ногтями не дрогнула, в темных, глубоко сидящих глазах не отразилось ни капли брезгливости.

Подняв свечу, инквизитор спросил:

— Ты здесь?

В темноте вспыхнула искра; синеватое пламя поднялось в стоящей на столе жаровне, осветив серую котту и щетинистый подбородок.

— Здесь, — ответил Ренье.

— Ты один? — Имант бросил на стол пергаментный лист. — Твое послание?

— Мое.

— Кто ты такой? Впрочем, неважно. Книга у тебя?

— У меня.

Огонек свечи дрогнул и заплясал, норовя погаснуть.

— Отдай ее мне, — произнес Имант.

— Ты привел Андреаса?

— Да. Отдай книгу.

Пикардиец сделал легкое движение, и свет от жаровни упал на выцветшие, истрепанные по углам страницы.